*** «Кто же, вопрошатель, ты?»
Размышление о живом – лучшее средство обрести бессмертие: за тысячи лет до нас оно уже согревало и освещало скорбную тайну человечества и ещё миллионы раз будет воспроизводиться другими людьми и сущностями после того, как уйдём и все мы.
«Вершитель судьбы В. Н. Таганцева, Н. И. Лазаревского, Н. С. Гумилёва, проф. Тихвинского, скульптора Ухтомского и др. – производил впечатление не рабочего, а мелкого приказчика из мануфактурного магазина. – Николай Моисеевич Волковысский, свидетель тех событий, вынужден был считаться с посылающими на расстрел. – Среднего роста, с мелкими чертами лица, с коротко по-английски подстриженными рыжеватыми усиками и бегающими, хитрыми глазками, он, разговаривая, делал руками характерные округлые движения, точно доставал с полок и разворачивал перед покупательницами кипы сатина или шевиота. <…>
А неделю спустя округлым движением руки приказчик мануфактурной лавки подписал роковой и позорный приговор над поэтом».
И умру я не на постели,
При нотариусе и враче,
А в какой-нибудь дикой щели,
Утонувшей в густом плюще,
Чтоб войти не во всем открытый,
Протестантский, прибранный рай,
А туда, где разбойник, мытарь
И блудница крикнут: вставай!*
Из той страны, откуда родом Николай Гумилёв, слышны напевы зурны и не унизительна жажда любви. Чувства не оставляют «чтеца, неутомимого, как время», овладевают его телом и душой. И тогда глубина проникновения в мир предопределяет значительность творческого опыта: мысль, разделённая человеком с миром вещей, испытанная обоюдно, не остаётся безответной. Вещи тоже что-то обозначают и подают свой голос, неразличимый за шумом цивилизации, как неразличим свет, когда взгляд обращён на предметы. Духовное начало светом проникает в самую душу, – что более можно сделать для человека? Какие свершения могут быть добрее? Значимость мысли сопоставима с освещенностью вещи и взглядом, прикованным к ней. Хорошее соответствие между тем и другим гарантирует взаимное понимание, ведь не одни мы глядим на мир, но и мир всматривается в нас.
Вещи зримыми маяками обозначают весь тот смысл, что воплощается в человеке – в его речи и деятельности, в движении и ощущениях, в культурных традициях и эвристическом озарении. Смысл один и тот же и в человеке, и в мире вещей, окружающих его, потому они самоценны и, поскольку оба мира предназначены друг для друга, целомудренны, если только человек не перестаёт быть самим собой. Культура – возделывание своего сада, постоянное воспроизведение себя как человека. Иногда самообозначение мира отзывается в человеческом сердце осмысленностью телесного испытания, и от века молчаливое начало начинает говорить с ним. В такие минуты мы слышим и чувствуем в себе голос поэта, вдохновенный божественным откровением голос мира вещей, таких же преходящих, как само наше проникновение в мир.
«Такое проникновение может вызвать не только любовь к миру, но также страх и отвращение, однако преодоление – в форме – страха и отвращения приводит к сублимации столь значительной, что мир, ранее вызывавший страх и отвращение, теперь может вызвать всеохватывающую любовь в безграничном созерцании» (Р. П. Уоррен. «Знание и образ человека»). Преодоление опыта в форме раскрывает собственную значимость вещи, телеологию устоев цивилизации и человека. Человек значителен: «наше существование во всей его полноте может обрести смысл», – утверждает оптимистичный американский писатель. Небольшая ошибка ненароком закралась в его утверждение – модальность не та. Человеческое существование, как и всякое существование вообще, имеет смысл, хотя бы потому что сущность, сущее и существование положены смыслом. Небытие – всё не рождённое в форме, то, у чего нет ни чувства, ни существования, и с ним мы не имеем дела. Смысл воплощает сущее.
«Тогда какая же великая опасность надвигается на нас? – Профессор Хайдеггер знал, что «не человек выдумал или создал этот смысл». – Равнодушие к размышлению и полная бездумность, полная бездумность, которая может идти рука об руку с величайшим хитроумием вычисляющего планирования и изобретательства. А что же тогда? Тогда человек отречётся и отбросит свою глубочайшую сущность, именно то, что он есть размышляющее существо. Итак, дело в том, чтобы спасти эту сущность человека. Итак, дело в том, чтобы поддерживать размышление» (М. Хайдеггер. «Отрешённость»).
I
Над городом плывёт ночная тишь
И каждый шорох делается глуше,
А ты, душа, ты всё-таки молчишь,
Помилуй, Боже, мраморные души.
И отвечала мне душа моя,
Как будто арфы дальние пропели:
– Зачем открыла я для бытия
Глаза в презренном человечьем теле?
– Безумная, я бросила мой дом,
К иному устремясь великолепью.
И шар земной мне сделался ядром,
К какому каторжник прикован цепью.
– Ах, я возненавидела любовь,
Болезнь, которой все у вас подвластны,
Которая туманит вновь и вновь
Мир мне чужой, но стройный и прекрасный.
– И если что ещё меня роднит
С былым, мерцающим в планетном хоре,
То это горе, мой надёжный щит,
Холодное, презрительное горе. –
Любовь – амуниция формы: мысль облачается ею. «Лишь тот, кто глубины помыслил, полюбит живое», – отвечает Сократ в стихотворении Гёльдерлина. Мысль окутывается таинством чувства, чтобы проникнуть в самое сердце, чтобы из мира вещей вернуться к человеку, а от человека снова возвратиться на свои круги – к людям, к миру, к самой себе. Итак, всё дело в том, как спасти сущность человека, как поддерживать размышление.
«Иннокентий Фёдорович, к кому обращены ваши стихи?», – вопрошал учителя бывший его гимназист. К людям, Богу, к самому себе? Это вопрос о безумии души, которая бросила свой великолепный дом, устремясь к презренному человечьему телу, и, мраморная, среди крошек и осколков не нашла башни из слоновой кости. Теперь она способна ненавидеть любовь, как болезнь, которая отравила ей ум и помутила рассудок. «Несбалансированные силы пропадают в пустоте», – гласит секретная работа и всё становится понятным» (М. П. Холл). К кому обращены ваши стихи? В 1918 году ответ получает новое звучание:
Тёмным платьям и пиджакам –
Я читаю стихи драконам,
Водопадам и облакам.
(Н. С. Гумилёв. «Я и Вы»)
Душа потеряла равновесие и упала с небесных сфер, змей-искуситель подтолкнул её – и ради чего? – ради индивидуального бытия. Среди иллюзорного сада земных вещей человечество ищет плоды с Дерева Жизни. Какой глупый обмен! Какой жестокий обман променять вечный покой и блаженство на смертное познание полярных добра и зла! О, какое горе – холодное, презрительное! – для неё теперь зреть то былое, что мерцает и поёт где-то так высоко над ней, что хочется глубже запрятаться в скорлупу своего тела и не слышать, и не чувствовать более ничего. Подобно каторжнику, душа считает дни до своего освобождения и надеждою на побег тешит свою фантазию.
Закат из золотого стал как медь,
Покрылись облака зелёной ржою,
И телу я сказал тогда: – Ответь
На всё провозглашённое душою. –
И тело мне ответило моё,
Простое тело, но с горячей кровью:
– Не знаю я, что значит бытиё,
Хотя и знаю, что зовут любовью.
– Люблю в солёной плескаться волне,
Прислушиваться к крикам ястребиным,
Люблю на необъезженном коне
Нестись по лугу, пахнущему тмином.
И женщину люблю… Когда глаза
Её потупленные я целую,
Я пьяно, будто близится гроза
Иль будто пью я воду ключевую.
– Но я за всё, что взяло и хочу,
За все печали, радости и бредни,
Как подобает мужу, заплачу
Непоправимой гибелью последней.
«Душа и тело» – одно из самых значительных, знаковых стихотворений русской поэзии. Стихотворение увидело свет в Петрограде в сборнике «Огненный столп», вышедшем осенью 1921 года, с пометой: «Настоящее издание отпечатано в количестве одной тысячи экземпляров. Из них 65 именных и 100 нумерованных в продажу не поступают». Это была последняя подготовленная к печати самим Гумилёвым книга. Ему было 35 лет. Первоначально книга носила название «Посредине странствия земного».
Как Данте, «земную жизнь пройдя до половины», герой блуждает в глубинах преисподней. Его тело, «простое тело, но с горячей кровью», приветно для душ, нисходящих в него. Мир смотрит ему в глаза. И души вещей радуют его своей любовью. Тело живо всем, что ласково с ним, и, подобно ребёнку, боится боли: всю свою жизнь тело остаётся грудным младенцем, кричащим от шока появления на свет. «Не знаю я, что значит бытиё», и последствия его незнания страшны непоправимой последней гибелью.
Паладин отвоёвывает древний Родос, скраденное небытием пространство и время, и нескончаемым сегодня длит время мировой души. Паладин –посланник её и вассал «в слепых переходах пространств и времён» (Н. С. Гумилёв). На тело он надевает доспехи, доспехи бога, на душу возлагает спасительный крест. Воин готов к битве с чудовищным горем материального опыта, который выжигает души людей, поселяя в них страх и неверие. Мир одухотворён, и прекрасные образцы поэзии облагораживают всё, на что обращён проницательный взгляд. Паладины – Ливанские Кедры, необходимые для строительства Храма царя Соломона, просвещённые и посвящённые мудрецы и поэты. Своими корнями они уходят в бархатную почву, из которой произрастает их могучее тело, своими ветвями они поддерживают весь свод небесный, все формы мира и райского сада.
Вместе с поэтом писатель Василий Иванович Немирович-Данченко обдумывал «планы бегства из советского рая». Он видел, как тосковал тот по яркому солнечному югу, тёплому морю и синему-синему небу. «Удивляться ли тому, что его убили? Такие люди несовместимы с режимом лицемерия и жестокости, с методами растления душ, царящими у большевиков. Ведь каждая юношеская душа, которую Гумилёв отвоёвывал для поэзии, была потеряна для советского просвещения» (А. Левинсон. «Гумилёв»).
Воин обречён и будет принесён в жертву языческим богам, не важно, в каком времени и у какого народа. Он будет сожжён, расстрелян или распят только за то, что он поэт, паладин мысли. Одно его присутствие мешает произволу и беззаконию варварских орд. Сам Асмодей выставил ему счёт за пребывание на празднике жизни, за минуты вдохновения в мире вещей и теперь настала пора произвести по нему окончательную калькуляцию: это не торг, это гортанный вопль, зубчатый кремень, что брошен в бенгальского тигра и бьёт его, грозу ангелов, в крылатое сердце под грозно подъятую бархатную лапу.
«Он был бы на своём месте в средние века.
Он опоздал родиться лет на четыреста!
Настоящий паладин, живший миражами великих подвигов. Он увлекал бы красотою невероятных приключений, пытал бы свои силы в схватках со сказочными гигантами, на утлых каравеллах в грозах и бурях одолевал неведомые моря. И, разумеется, сырые и серые дни Севера среди трусливо припавшего к низинам народа, в вечных сумерках, где только безлистые ветви чахлых деревьев метались во все стороны – были не по нём, давили его могильною плитою» (В. И. Немирович-Данченко. «Рыцарь на час»).
Человек – гость среди гостей. Хозяин его мысли и всего мира, в котором пребывают дух и тело, не спешит являться ему навстречу. Люди не верят пророку и не признают мессию. Потому нужна целая жизнь, чтобы прийти к нему самому. Через страх и унижение, через боль и потрясения пролегает мост над бездной хаоса и невежества. Мост от иллюзорного бытия материала, пугливого, ненадёжного, где каждый шаг сопряжён с опасностью умерщвления искреннего чувства и порабощения живой мысли, к старательному оформлению самого себя, к истоку и первоначалу нравственного.
«Надо сказать, что в 1910-12 гг. ни у кого из нас никакого ясного ощущения надвигавшихся потрясений не было. – Вера Неведомская была бы рада вспоминать лишь о домашнем театре и чаепитиях у соседей по усадьбе в патриархальной семье тётушек Николая Степановича. – Те предвестники бури, которые ощущались Блоком, имели скорее характер каких-то мистических флюидов, носившихся в воздухе. Гумилёв говорил как-то о неминуемом столкновении белой расы с цветными. Ему представлялся в будущем упадок белой расы, тонущей в материализме и, как возмездие за это, восстание жёлтой и чёрной рас. Эти мысли были скорей порядка умственных выводов, а не предчувствий, но, помню, он сказал мне однажды:
«Я вижу иногда очень ясно картины и события вне круга нашей теперешней жизни; они относятся к каким-то давно прошедшим эпохам, и для меня дух этих старых времён гораздо ближе того, чем живёт современный европеец. В нашем современном мире я чувствую себя гостем» (В. Неведомская. «Воспоминания о Гумилёве и Ахматовой»).
Мировое дерево Игдразиль – вселенная, что уходит своими корнями в царство мёртвых, а ветвями поддерживает землю и небо, девять сфер и миров. В вышнем находится рай для павших воинов, гостей на земле. «Я знаю, что деревьям, а не нам, Дано величье совершенной жизни». Голова запрокидывается, если пытаться разглядеть крону. Звёздный ужас объемлет душу, измученную нездешним, космический холод сковывает тело золотою безлунною ночью. «– Горе! Горе! Страх, петля и яма Для того, кто на земле родился». А золотые пальцы с неба показывают нам на равнину, море и горы, показывают, что случилось, что случается и что случится. Бог не отвратил свой лик от земли. От разума к просвещённому пониманию чудесное дерево возносится в человеке, и микрокосм человеческого «я» по-прежнему существует в зеркале божественного откровения. «Мы растения, которые – хотим ли мы осознать это или нет – должны корениться в земле, чтобы, поднявшись, цвести в эфире и приносить плоды» (И. П. Гебел).
Воин не отступает в бою: его судьба в большей степени зависит от тех, кто подставляет ему своё плечо и служит ему надёжным флангом. Одержимость спасает его. И гибельное заклятие, в очи хлынув мглой и вырвав из него вопль пред неизвестным, на минуту отступает в неверную мглу ночного дыма. Там, в слабом отсвете сна, неведомое разворачивает перед его угасающим взором план бегства на небеса, туда – к Большой Медведице, к миру неподвижных звёзд.
Большой Медведицею заблестело,
С вопросом, – кто же, вопрошатель, ты? –
Душа предстала предо мной и тело.
На них я взоры медленно вознёс
И милостиво дерзостным ответил:
– Скажите мне, ужель разумен пёс,
Который воет, если месяц светел?
– Ужели вам допрашивать меня,
Меня, кому единое мгновенье
Весь срок от первого земного дня
До огненного светопреставленья?
– Меня, кто, словно древо Игдразиль,
Пророс главою семью семь вселенных,
И для очей которого, как пыль,
Поля земные и поля блаженных?
– Я тот, кто спит, и кроет глубина
Его невыразимое прозванье:
А вы, вы только слабый отсвет сна,
Бегущего на дне его сознанья!
БИБЛИОГРАФИЯ
1. Августин Аврелий. Исповедь. Петр Абеляр. История моих бедствий. М. «Республика». 1992.
2. Блок А. Собрание сочинений. Т. 3. Стихотворения и поэмы. М. Л. Государственное изд-во художественной литературы. 1960.
3. Гумилёв Н. Избранное. Красноярское книжное издательство. 1989.
4. Гумилёв Н. Собрание сочинений. Т. 1, 2, 4. М. «Терра». 1991.
5. Гумилёв Н. С. Письма о русской поэзии. М. «Современник». 1990.
6. Жизнь Николая Гумилёва. Воспоминания современников. Ленинград. Изд-во Международного фонда истории науки. 1991.
7. Николай Гумилёв в воспоминаниях современников. М. «Вся Москва». 1990.
8. Парадисис А. Жизнь и деятельность Балтазара Коссы. Л. 1991.
9. Пушкин А. С. Сочинения в 3 томах. Т. 1. М. «Художественная литература». 1985.
10. Толстой Л. Н. Собрание сочинений в 12 томах. Т. 7, 8. М. Изд-во «Правда». 1987.
11. Уоррен Р. П. Как работает поэт. М. «Радуга». 1988.
12. Хайдеггер М. Разговор на просёлочной дороге. М. «Высшая школа». 1991.
13. Хаксли О. Обезьяна и сущность // Утопия и антиутопия ХХ века. М. «Прогресс». 1990.
14. Холл М. П. Энциклопедическое изложение Масонской, Герметичесой, Каббалистической и Розенкрейцеровской Символической Философии. Новосибирск: ВО «Наука». 1992. Т. 1.