*** «Одно голубое ничто»
Пророки напоминают людям о том, что каждый вдох – шаг к смерти. Творческий путь Михаила Кузмина не был усыпан розами, но розы были на стебле его зелёного взора. Смертная работа, совершаемая временем, разрушает человеческий организм и с каждым днём глуше удары сердца. Однако эта работа временщика, органолептического краснодеревщика, – всего лишь неизбежное следствие другой - всеохватывающей - работы сердца:
Но сердце молится, сердце строит:
Оно у нас плотник, не гробовщик.
Каждый удар идёт в постройку нового дома, «светлый тёс – не холодный гранит», каждый удар – шаг в новую жизнь.
Пускай нам кажется, что мы не верим:
Оно за нас верит и нас хранит.
«Как человек мыслит своим сердцем, таковым он и является», – учили таинства древних. Без перерождения в сердце дела не имеют никакого значения. Читать в книге сердца – мистика для неопытной души, но для души зрячей истинная жизнь не затемнена проявлениями формы. Персонажи, авторы и герои обладают одинаковой экзистенцией: они и есть те духи, что охраняют земные помыслы, гении на все времена.
Подобно одному из своих персонажей, Михаил Кузмин сам рассказал историю своей долгой, полной превратностей жизни. Никого не поучая и не осуждая, он жил сердцем и беспрекословно следовал его такту:
«Продавши своих рабов, дом и красильню и заплатив вырученными деньгами за должников, сидящих в тюрьме, я поселился со слепою овчаркою на чужом огороде, карауля его за шалаш и пищу. Пришедши к убеждению, что всякий путь, считающийся единственно истинным, ложен, я считал себя мудрее и свободнее всех».
* * *
Бледны все имена, и стары все названья, –
Любовь же каждый раз нова.
Могу ли передать твои очарованья,
Когда так немощны слова?
Зачем я не рождён, волнуемый, влюблённый,
Когда любви живой язык
Младенчески сиял красой перворождённой
И слух к нему не так привык?
Нельзя живописать подсказанный певцами
Знакомый образ, пусть он мил,
Увенчивать того заёмными венцами,
Кто не венчанный победил.
Стареются слова, но сердце не стареет,
Оно по-прежнему горит,
По-прежнему для нас Амур крылатый реет
И острою стрелой грозит.
Не он ли мне велел старинною строфою
Сказать про новую красу,
Иль новые мечты подсказаны тобою,
И я тебе их принесу?
Единственный мой чтец, внимательный и нежный,
Довольство скромно затая,
Скажи, сказал ли ты с улыбкою небрежной:
«Узнать нетрудно: это я»?
Ребячья мечтательность, старинные строфы, углубление в самого себя, смешение грёз и действительности. Что есть сердце, огород не полотый? Кто скажет, в какой действительности слышна музыка небесных сфер? Откуда, из какой действительности на бренный мир глядит человеческая душа? – сосуд, отражающий тёмное, летучее солнце, Жар-Птицу в балете Стравинского.
«Ведь мы, люди, имеем одну книгу, которая ведёт нас к Богу. – Ребёнком Яков Бёме нашёл под камнями пещеру, а в ней сосуд, полный золотых монет. Наваждение исчезло, и, вернувшись с друзьями, он не нашёл уже ни пещеры, ни камней и ни золота. – У каждого она внутри него, и представляет она бесценное Имя Бога. Её буквы – это пламя Его любви, которую Он в бесценном Имени Иисуса открывает нам в Своём сердце. Читай эти буквы в своём сердце и духе, и с тебя довольно этой книги. Все писания детей Бога направляют тебя к этой книге, потому что в ней заключены все сокровища мудрости... Эта книга – «Христос в тебе».
Поручение
Если будешь, странник, в Берлине,
у дорогих моему сердцу немцев,
где были Гофман, Моцарт и Ходовецкий
(и Гёте, Гёте, конечно), –
кланяйся домам и прохожим,
и старым, чопорным липкам,
и окрестным плоским равнинам.
Там, наверно, всё по-другому, –
не узнал бы, если б поехал,
но я знаю, что в Шарлоттенбурге,
на какой-то, какой-то штрассе,
живёт белокурая Тамара
с мамой, сестрой и братом.
Позвони не очень громко,
Чтоб она к тебе навстречу вышла
и состроила милую гримаску.
Расскажи ей, что мы живы, здоровы,
часто её вспоминаем,
не умерли, а даже закалились,
скоро совсем попадём в святые,
что не пили, не ели, не обувались,
духовными словесами питались,
что бедны мы (но это не новость:
какое же у воробьёв именье?),
занялись замечательной торговлей:
всё продаём и ничего не покупаем,
смотрим на весеннее небо
и думаем о друзьях далёких.
Устало ли наше сердце,
ослабели ли наши руки,
пусть судят по новым книгам,
которые когда-нибудь выйдут.
Говори не очень пространно,
чтобы, слушая, она не заскучала.
Но если ты поедешь дальше
и встретишь другую Тамару, –
вздрогни, вздрогни, странник,
и закрой лицо своё руками,
чтобы тебе не умереть на месте,
слыша голос незабываемо крылатый,
следя за движеньями вещей Жар-Птицы,
смотря на тёмное, летучее солнце.
В 1600-м году, на пороге столь любимого Кузминым ХVII века, сапожник Яков Бёме, сидя у себя в комнате, увидел яркое отражение солнца на оловянном сосуде. Он вышел из дома и вдруг весь мир заиграл новыми красками: зелень, трава, дороги и люди предстали в свете Небесной Софии. Свет из тьмы! Вот разгадка смысла бытия! Весь мир как будто насквозь, нараспашку одушевлён и объединён магическим единством духовного. Пространство и время разрушают его. Но в человеке живо сердце и в его работе, в благословении всего жалостного телесного состава – спасение души, исполненной чувства.
Оно всё торопится, бьётся под спудом,
А мы – будто мёртвые: без мыслей, без снов...
Но вдруг проснёмся перед собственным чудом:
Ведь мы всё спали, а терем готов.
Сердце строит, пространство и время разрушают, разрушают с такой силой, что герой века двадцатого, вышедший из дома, испытывает «тошноту», поскольку ему кажется, что мир не имеет смысла. Порождение европейских войн – намескалиненный Сартр и его Рокантен уже давно оглохли в поисках смысла существования, которые не могут привести их к чему-либо, ведь они сами убили сердце. И потому мысль их мертва, и потому нет иного выхода у Рокантена, кроме самоубийства. Как человек мыслит своим сердцем, таковым он и является: мёртвые сердца – мёртвые люди.
«Нужно ли сначала разорвать им уши, чтобы они научились слушать глазами?», – крик души из века девятнадцатого едва ли был услышан новыми язычниками века двадцатого. Разве их чему-нибудь научила мировая война? «Бог умер», – полагают они, и оттого в их действительности нет «никаких событий», что, в свою очередь, вызывает у них «тошноту». И у этих буржуазно-атеистических борцов с фашизмом 40-х прорезается оперение «Миражей» и «Торнадо» конца 90-х.
* * *
На берегу сидел слепой ребёнок,
И моряки вокруг него толпились;
И улыбаясь он сказал: «Никто не знает,
Откуда я, куда иду и кто – я,
И смертный избежать меня не может,
Но и купить ничем меня нельзя.
Мне все равны: поэт, герой и нищий,
И сладость неизбежности неся,
Одним я горе, радость для других.
И юный назовёт меня любовью,
Муж – жизнью, старец – смертью. Кто же я?»
Когда богословы Дрездена рассмотрели сочинения Якова Бёме, то отказались осудить их, как прежде это сделали богословы из Гёрлица. Они признали, что не могут осуждать то, что не в силах понять.
«Абраксас» запретили за литературную непонятность и крайности», – рассказывал Михаил Кузмин.
«Михайло Кузмин прожил мученически все полярные петербургские зимы. Печку затопил первый раз в 1922 году. До этого года к зиме разбивал градусник. Писал стихи, писал прозу. Оказался железным», – рассказывал Виктор Шкловский.
«Так я прожил лет 20, и слухи о моей жизни и учении распространялись далеко за пределы столицы и привлекли ко мне множество людей. Так как мои слова не связывались с определённым божеством, то они принимались равно христианами, язычниками и евреями. Презирая деньги, я часто встречал своих посетителей с грубостью, принимаемою ими за простоту, считая, что обращение должно главным образом сообразовываться с удовольствием, доставляемым тому, к кому оно направлено», – рассказывал Елевсипп.
* * *
В начале лета, юностью одета,
Земля не ждёт весеннего привета,
Не бережёт погожих, тёплых дней,
Но, расточительная, всё пышней
Она цветёт, лобзанием согрета.
И ей не страшно, что далёко где-то
Конец таится радостных лучей
И что недаром плакал соловей
В начале лета.
Не так осенней нежности примета:
Как набожный скупец, улыбки света
Она сбирает жадно, перед ней
Недолог путь до комнатных огней,
И не найти вернейшего обета
В начале лета.
О смерти Якова Бёме сохранилось предание.
Философ был болен горячкой. Однажды после полуночи он подозвал своего сына и спросил его, слышит ли тот прекрасную музыку, что раздаётся вблизи? Сын сказал, что не слышит ничего. Увы, музыка небесных сфер не доступна большинству сердец. Тогда Бёме, чтобы лучше слышать её, велел отворить двери. Осанна жизни! Осанна смерти! Потом он спросил, который час. Ему сказали – пробило два. «Мой час ещё не настал. Мой черёд придёт через три часа». Потом он молился, отдавал распоряжения касательно своих рукописей и около шести часов утра с весёлой улыбкой умер, сказав на прощание: «Nun fahre ich ins Paradies».*
* * *
О, быть покинутым – какое счастье!
Какой безмерный в прошлом виден свет –
Так после лета – зимнее ненастье:
Всё помнишь солнце, хоть его уж нет.
Сухой цветок, любовных писем связка,
Улыбка глаз, счастливых встречи две, –
Пускай теперь в пути темно и вязко,
Но ты весной бродил по мураве.
Ах, есть другой урок для сладострастья,
Иной есть путь – пустынен и широк.
О, быть покинутым – такое счастье!
Быть нелюбимым – вот горчайший рок.
«Прекрасное это предстанет ему не в виде какого-то лица, рук или иной части тела, не в виде какой-то речи или знания, не в чём-то другом, будь то животное, Земля, небо или ещё что-нибудь, а само по себе, всегда в самом себе единообразное; все же другие разновидности прекрасного причастны к нему таким образом, что они возникают и гибнут, а его не становится ни больше, ни меньше, и никаких воздействий оно не испытывает» (Платон. «Пир»).
Михаил Кузмин скончался 1 марта 1936 года в бывшей Мариинской больнице и похоронен на Волковом кладбище в Санкт-Петербурге. Похороны не собрали венков, достойных его таланта, и только Юрий Юркун, репрессированный после, провожал поэта в последний путь. По воспоминаниям искусствоведа В. Н. Петрова, «в гробу он лежал строгий, странно помолодевший и похожий на Данте. Серебряные пряди волос, которыми он обычно прикрывал лысину, легли ему на лоб, как лавровый венок».
Блаженные рощи
Вот после ржавых львов и рёва
Настали области болот,
И над закрытой пастью зёва
Взвился невидимый пилот.
Стоячих вод прозрачно-дики
Белесоватые поля...
Пугливый трепет Эвридики
Ты узнаёшь, душа моя?
Пристанище! поют тромбоны
Подземным зовом темноты.
Пологих гор пустые склоны –
Неумолимы и просты.
Восточный гость угас в закате,
Оплаканно плывёт звезда.
Не надо думать о возврате
Тому, кто раз ступил сюда.
Смелее, милая подруга!
Устала? на пригорке сядь!
Ведёт причудливо и туго
К блаженным рощам благодать.
Маятник всё слабее уклонялся в разные стороны, наконец, дрогнул и встал. Тьма, которая, казалось, сгустилась навсегда, подёрнулась и раздалась. Занавес плавно распахнул звёздные сферы, и в пустоте голубого свода родилось небо. Обетованная земля открылась рассеянному взору: душа отдыхала на пригорке в томных блаженных рощах. Жизнь, причудливая и тугая, оплаканно проплыла звездой и ослабила клещи. Жар-Птица вырвалась. Тьма поблекла и стала вещами. Музыка небесных сфер разлилась во всей первозданной красоте, и в повести долгой, полной превратностей жизни рука, блаженная и благодатная, пылающими облаками поставила точку.
* * *
Когда летнее облако рассеется, небо кажется пустым, лазурь – красной.
* * *
Если отвлечься мыслями от знаний и предрассудков, можно подумать, что неба нет, одно голубое ничто.
(М. А. Кузмин. «Голубое ничто»).
Эпилог
Что делать с вами, милые стихи?
Кончаетесь, едва начавшись.
Счастливы все: невесты, женихи,
Покойник мёртв, скончавшись.
В романах строгих ясны все слова,
В конце – большая точка;
Известно – кто Арман, и кто вдова,
И чья Элиза дочка.
Но в лёгком беге повести моей
Нет стройности намёка,
Над пропастью летит она вольней
Газели скока.
Слёз не заметит на моём лице
Читатель плакса,
Судьбой не точка ставится в конце,
А только клякса.
P. S. Повесть об Елевсиппе, рассказанная им самим.
«Так прошло много лет, как однажды у меня явилось сомнение, не есть ли моё отрицание пути тоже путём, который должен быть отброшен? Проворочавшись без сна до рассвета, поутру я вышел из шалаша, уверенный не возвращаться назад, но не зная, куда идти, и слепая овчарка залаяла на меня, как на чужого».
БИБЛИОГРАФИЯ
1. Богомолов Н. А. Вокруг «Форели» // Михаил Кузмин и русская культура ХХ века.
2. Бодлер Ш. Цветы зла. Томск. Изд-во «Водолей». 1993.
3. Волошин М. А. Лики творчества. Ленинград. «Наука». 1989.
4. Гумилёв Н. С. Письма о русской поэзии. М. «Современник». 1990.
5. Гумилёв Н. С. Стихотворения и поэмы. М. «Современник». 1990.
6. Ермилова Е. О Михаиле Кузмине // Кузмин М. Стихи и проза. М. «Современник». 1989.
7. Кант И. Трактаты и письма. М. «Наука». 1980.
8. Кузмин М. Арена. Санкт-Петербург. Изд-во «Северо-Запад». 1994.
9. Кузмин М. А. Подземные ручьи. Санкт-Петербург. Изд-во «Северо-Запад». 1994.
10. Кузмин М. Стихи и проза. М. «Современник». 1989.
11. Лосев А. Ф. Бытие. Имя. Космос. М. Изд-во «Мысль». 1993.
12. Ницше Ф. Так говорил Заратустра. Кн. 1. Изд-во «Сирин». 1991.
13. Платон. Собрание сочинений в 4-х томах. Т. 2. М. Изд-во «Мысль». 1993.
14. Соловьёв В. С. Смысл любви. М. «Современник». 1991.
15. Тимофеев А. Г. Семь набросков к портрету М. Кузмина // Кузмин М. Арена. Санкт-Петербург. Изд-во «Северо-Запад». 1994.
16. Толстой Л. Н. Собрание сочинений в 12 томах. Т. 7, 8. М. Изд-во «Правда». 1987.
17. Фламарион К. История неба. М. 1994.
18. Холл М. П. Энциклопедическое изложение Масонской, Герметичесой, Каббалистической и Розенкрейцеровской Символической Философии. Новосибирск: ВО «Наука». 1992. Т. 1.
19. Энциклопедический словарь. Брокгауз и Ефрон. Биографии. Т. 2. М. 1992.