*** «Чьё сердце засияло на синем, синем Si?»
Сколь беззвучно для человеческого уха движение небесных сфер! – лишь смена времён года, дня и ночи подсказывают, что и там, наверху, не всё в покое и безмятежности. Кометы, пребывающие неизвестно откуда и убывающие неизвестно куда, ночами озаряющие беспокойные города, что пугают людей страшными и нелепыми предсказаниями; астероиды, сгорающие в воздушном куполе, – фосфоресцирующие точки в фиолетовом лунном свете... Человек на вокзале – сегодня он прибыл в мир, где может видеть небо, но не слышит его, вокруг дьявольский грохот железа и невозможность борьбы, завтра убыл и направление его неизвестно: быть может, там он услышит музыку сфер, но быть может, там же лишится и зрения.
* * *
Находит странное молчание
По временам на нас,
Но в нём таится увенчание,
Спокойный счастья час.
Задумавшийся над ступенями,
Наш ангел смотрит вниз,
Где меж деревьями осенними
Златистый дым повис.
Затем опять наш конь пришпоренный
Приветливо заржёт
И по дороге непроторенной
Нас понесёт вперёд.
Но не смущайся остановками,
Мой нежный, нежный друг,
И объясненьями неловкими
Не нарушай наш круг.
Случится всё, что предназначено,
Вожатый нас ведёт.
За те часы, что здесь утрачены,
Небесный вкусим мёд.
В 1908 году выходит в свет первый поэтический сборник Михаила Кузмина «Сети», в 1929 году последний – «Форель разбивает лёд». Таким образом, всё его литературное творчество оказывается сосредоточенным между двумя этими датами. За двадцать с небольшим лет Кузмин издаёт десять поэтических сборников. Он приходит в русскую поэзию в момент её расцвета и уходит одним из последних рыцарей слова. «Когда-нибудь буду я Божий воин», слышит он своё предназначение, «но так слаба покуда рука».
«У меня сохранилась в памяти встреча на Спасской, в Петербурге, кажется в 1922 году, – вспоминал Георгий Викторович Адамович. – Он быстро шёл куда-то, почти бежал, в потёртом пальтишке, небритый, опустившийся, неузнаваемый. Был сильный мороз, и Кузмин, улыбаясь своей чуть застенчивой улыбкой, несколько раз повторил:
– Ничего, ничего... живу... Вот зябну только... зябну!.. Ну, ничего... А зябну!..».
Стихотворение – молитва: покаяние в слабости, просьба о милости. Слабость давит тяжестью оков, «ядром, к какому каторжник прикован цепью». Душа ещё боится быть крылатой, боится быть низверженной с высоты призывов Моцарта и Дебюсси к просьбе о корке хлебной. Милость не в подаянии, не в справедливости на земле (зачем «ломать стену, когда перед ним – открытая дверь»?); милость – в бесполезном, но единственно верном пути поэта, вере сердцем и созвучии голосам.
* * *
Господь, я вижу, я недостоин,
Я сердцем верю, и вера крепка:
Когда-нибудь буду я Божий воин,
Но так слаба покуда рука.
Твоя заря очам моим брезжит,
Твоё дыханье свежит мне рот,
Но свет Твой лёгкий так сладостно нежит,
Что сердце медлит лететь вперёд.
Я умиляюсь и полем взрытым,
Ручьём дороги в тени берёз,
И путником дальним, шлагбаумом открытым,
И запахом ржи, что ветер принёс.
Ещё я плачу, бессильно бедный,
Когда ребёнка бьют по щекам,
Когда на просьбу о корке хлебной
Слышат в ответ сухое: «Не дам!»
Меня тревожит вздох мятежный
(От этих вздохов, Господь, спаси!),
Когда призыв я слышу нежный
То Моцарта, то Дебюсси.
Ещё хочу забыть я о горе,
И загорается надеждою взор,
Когда я чувствую ветер с моря
И грежу о тебе, Босфор!
Ещё я ревную, мучусь, немею
(Господь, моё счастье обереги!),
Ещё я лёгким там быть не смею,
Где должны быть крылаты шаги.
Ещё я верю весенним разливам,
Люблю левкои и красную медь,
Ещё мне скучно быть справедливым, –
Великодушьем хочу гореть.
«Бог разделил по длине Своё творение и соединил обе части в форме креста; затем он согнул концы таким образом, что они образовали круги; из этих кругов, одного наружного, другого внутреннего, первый направился слева направо, а второй справа налево; первый вовсе не был разделён; второй был разделён на шесть интервалов, из которых образовалось семь неравных кругов; эти неравные круги были помещены на двойных и тройных расстояниях; Он заставил их двигаться в противоположных направлениях, – три круга двигаются с одинаковой скоростью (очевидно, Солнце, Меркурий и Венера), четыре – с различными скоростями, хотя всегда пропорциональными (по всей вероятности, Луна, Марс, Юпитер)» (К. Фламарион. «История неба»).
От Земли до Луны – тон, полутон – от Луны до Меркурия и от Меркурия до Венеры. Полтора тона от Венеры до Солнца и тон от Солнца до Марса; полутон от Марса до Юпитера и от Юпитера до Сатурна. От Сатурна до звёзд – полтора тона.
Ангел, задумавшийся над ступенями Мировой Души, смотрит вниз: какой смысл можно извлечь из этих двух крест-накрест сложенных половин. Какой смысл звуков, происходящих из «вздохов мятежных» – морских волн, дремучих лесов, первобытных ночей? От этих вздохов, Господь, спаси! Но поёт Мировая Душа, как молоты на наковальне, чей перезвон звучал в душе Пифагора правильной октавой, квинтой и квартой; терцией и секундой звенит натянутая струна. И над земным хором гигантское и выверенное движение светил по своим кругам порождает музыку небесных сфер. Не стоит пробовать её записать, подслушать едва ли возможно. Лишь вглядываясь в небесный свод, в облака, пылающие на Божеской руке, поэт различит, как в планетном концерте Сатурн и Юпитер исполняют партию баса, Марс – тенора, Земля с Венерой – контральто, а Меркурий – сопрано.
«Столь великие движения, – бросает в пространство взгляд Цицерон, – не могут совершаться в безмолвии, и весьма естественно, что крайние оконечности вселенной издают противоположные звуки, как в октаве. Небо неподвижных звёзд, следовательно, должно исполнять партию верхних нот, а Луна – партию басовых» (К. Фламарион. «История неба»). Своей извечной мелодией они ласкают не слух, но сердце Кеплера, Плиния, Пифагора, бывших или небывших, как Моцарт и Дебюсси.
Музыка
Тебя я обнимаю, –
И радуга к реке,
И облака пылают
На Божеской руке.
Смеёшься, – дождь на солнце,
Росится резеда,
Ресницею лукавит
Лиловая звезда.
Расколотой кометой
Фиглярит Фигаро.
Таинственно и внятно
Моцартово Таро.
Летейское блаженство
В тромбонах сладко спит,
Скрипичным перелеском
Звенит смолистый скит.
Какие бросит тени
В пространство милый взгляд?
Не знаешь? и не надо
Смотреть, мой друг, назад.
Чьё сердце засияло
На синем, синем Si?
Задумчиво внимает
Небывший Дебюсси.
«Мир не только сфера, – говорит Платон, – но сфера эта совершенна; Творец позаботился о том, чтобы поверхность её была совершенно гладкая, и это не без причин. Действительно, мир не имел надобности в глазах, ибо вне его нет никакого видимого предмета; не имел также нужды в ушах, ибо ничто, чуждое его субстанции, не может издать звука; не имел нужды в органах дыхания, ибо он вовсе не окружён воздухом. То, что служит для принятия пищи и для выбрасывания грубых частиц, было для него совершенно бесполезно, ибо, не имея ничего вне себя самого, он не мог ничего в себя принимать, ни из себя извергать... Наконец, так как не существует ничего вне его самого, чтобы он мог схватить, или отчего бы он должен был защищаться, то руки для него совершенно бесполезны. Тоже можно сказать о ногах и обо всём, что помогает ходьбе... Из семи возможных направлений движения, Творец дал ему направление, более всего приличествующее его фигуре... Он заставил его вращаться около его собственного центра; а так как для вращательного движения не надо ног, то Творец мира и не дал ему таковых...» (К. Фламарион. «История неба»).
* * *
Стеклянно сердце и стеклянна грудь –
Звенят от каждого прикосновенья,
Но, строгий сторож, осторожен будь,
Подземная да не проступит муть
За это блещущее огражданье.
Сплетенье жил, теченье тайных вен,
Движение частиц, любовь и сила,
Прилив, отлив, таинственный обмен –
Весь жалостный состав – благословен:
В нём наша суть искала и любила.
О звёздах, облаке, траве, о вас
Гадаю из поющего колодца,
Но в сладостно-непоправимый час
К стеклу прихлынет сердце, – и алмаз
Пронзительным сияньем разольётся.
В природе человека много надуманного и наносного, что кажется важным сиюминутно, но не представляет ценности на исходе дней или перед лицом большого чувства. «Подземная да не проступит муть» за блистательное ограждение подобия Божьего. Душа растворена в благословенном и жалостном органическом составе, в таинственном обмене веществ. Место её там, где мыслящее тело. Однако Кузмин ощущает его поющим колодцем, и о, чудо! – мир становится сердцем. Вместилось всё – и облака, и травы, и звёзды в мутно-серых небесах, а в них, как не узнать, любимые глаза, что вот уже смотрят со дна колодца на те же звёзды, облака и травы.
* * *
Одно и то же небо над тобою
И надо мной сереет в смутный час.
Таинственною связаны судьбою,
Мы ждём, какой удел постигнет нас.
Звезда, сквозь тучу крадучись, восходит
И стерегущий глаз на нас наводит.
Как не узнать тебя, звезда Венеры?
Хоть трепетно и робко ты дрожишь,
Но прежней прелестью любовной веры
Над разделёнными ты ворожишь.
Как призрачна минутная преграда,
Кому пустых порук и клятв не надо.
Ты захотел, – и вот синей индиго
Сияет небо, тучи разделив,
И, недоверчивости сбросив иго,
Персидский зрим перед собой залив,
И спутницей любви неколебимой
Лучит звезда зелёный свет, любимый.
Быть можем, я могу сердечным пылом
Тебе целенье лёгкое послать,
Чтоб лес казался менее унылым
И моря неприветливая гладь
Не так томила. Вся моя награда –
Узнать, дошла ли скромная отрада.
Всё можем мы. Одно лишь не дано нам:
Сойти с путей, где водит тайный рок,
И самовольно пренебречь законом,
Коль не настал тому урочный срок.
Не сами мы судьбу свою ковали,
И сами раскуём её едва ли.
Дьявол мучится и принуждает мучиться души. Попытка расковать цепи судьбы, оковы каторжные, оборачивается бегством на вокзал, на который прибыл и с которого отбудет человек. Самоубийство, «коль не настал тому урочный срок». Или загородное путешествие, если бежать более некуда. Потому что пространство организовано таким образом, потому что мир устроен так, а не иначе. Сейчас, когда уже есть весь этот мир в его связях и отношениях, что может изменить перемещение по его поверхности? Ещё один вокзал раскроет пасть и исторгнет из себя человеческие души, ещё одна Анна Каренина найдёт свою Обираловку:
«Нет, я не дам тебе мучать себя», – подумала она, обращаясь с угрозой не к нему, не к самой себе, а к тому, кто заставлял её мучаться, и пошла по платформе мимо станции» (Л. Н. Толстой. «Анна Каренина»).
* * *
Уезжал я средь мрака...
Провожали меня
Только друг да собака.
Паровозы свистели...
Так же ль верен ты мне?
И мечты наши те ли?
Надвигались туманы...
Неужели во тьме
Только ложь и обманы?..
Только друг да собака
Пожалели меня
И исчезли средь мрака.
«Мужичок, приговаривая что-то, работал над железом. И свеча, при которой она читала исполненную тревог, обманов, горя и зла книгу, вспыхнула более ярким, чем когда-нибудь, светом, осветила ей всё то, что прежде было во мраке, затрещала, стала меркнуть и навсегда потухла» (Л. Н. Толстой. «Анна Каренина»).
* * *
Легче пламени, молока нежней,
Румянцем зари рдяно играя,
Отрок ринется с золотых сеней.
Раскаты в кудрях раева грая.
Мудрый мужеством, слепотой стрелец,
Когда ты без крыл в горницу внидешь,
Бельма падают, замерцал венец,
Земли неземной зелени видишь.
В шуме вихревом, в осияньи лат, –
Всё тот же гонец воли вельможной!
Память пазухи! Откровений клад!
Плывите, дымы прихоти ложной!
Царь венчается, вспоминает гость,
Пришлец опочил, строятся кущи!
Всесожжение! возликует кость,
А кровь всё поёт глуше и гуще.
Мир вмещает в себя всё и всё понимает – Господь при сотворении щедрой рукой употребил всю существующую материю. Это игра ва-банк. «Это дитя – единственное, совершенное, сферическое, – говорил Платон устами Тимея Локрийского, – потому что сфера – совершеннейшая из всех фигур; одушевлённое и одарённое разумом, потому что всё, что одушевлено и одарено разумом, превосходит всё неодушевлённое и разумом не одарённое» (К. Фламарион. «История неба»).
И Земля находится в центре, ведь каким бы донцем не рисовал её Коперник, но только над ней вселенный круговорот. И человек верит сердцем и потому может слышать музыку, недоступную органам чувств. И сердце живо просветлением, которое в нём, гармонией организма, который отличен от иной природы, как электромагнитные волны, вырабатываемые человеческим сердцем, отличны от тех же волн сердец не человеческих. И Мировая Душа снисходит к нему в «сплетенье жил, теченье тайных вен», и оставляет память Христовой пазухи, где всё любовь. Человек убывает с вокзала и называет убытие смертью. Остаётся лишь любовь, лишь апостольская вера остаётся навеки.
Fides Apostolica
Юр. Юркуну
Et fides Apostolica
Manebit per aeterna...*
Я вижу в лаке столика
Пробор, как у экстерна.
Рассыпал Вебер утренний
На флейте брызги рондо.
И блеск щеки напудренней
Любого демимонда.
Засвиристит без совести
Малиновка соседка,
И строки вашей повести
Летят легко и едко.
Левкой ли пахнет палевый
(Тень ладана из Рима?),
Не на заре ль узнали вы,
Что небом вы хранимы?
В кисейной светлой комнате
Пел ангел – англичанин...
Вы помните, вы помните
О веточке в стакане,
Сонате кристаллической
И бледно-жёлтом кресле?
Воздушно-патетический
И резвый росчерк Бердсли!
Напрасно ночь арабочка
Сурдинит томно скрипки, –
Моя душа, как бабочка,
Летит на запах липки.
И видит в лаке столика
Пробор, как у экстерна,
Et fides Apostolica
Manebit per aeterna...