*** «Тёмен жребий русского поэта»
Поэты подобны огромным деревьям, плодородным как экваториальный лес, древним, как гиганты былых эпох, которые наука называет временами древней и средней жизни. В таких лесах произрастали стометровые секвойи, и мы следом за Чарлзом Дарвином наивно полагаем, что именно их теплом сегодня наполнены наши дома. Бесплодные равнины наполняются шумом и трепетом жизни, когда мысль, посеянная в их скупую почву, обращается славным лесом, изменяющим климат и ландшафт, пейзаж и звучание.
«Приведу только один пример, хотя и простой, но очень меня заинтересовавший. – Это пример «сложных отношений всех животных и растений друг к другу в борьбе за существование», полагает учёный Чарлз. Но разве не гармония и красота жизни служат ему основой? – В Стаффордшире, в имении одного моего родственника, где я располагал всеми удобствами для исследования, находилась обширная и крайне бесплодная вересковая равнина, которой никогда не касалась рука человека; но несколько сотен акров той же равнины 25 лет назад были огорожены и засажены шотландской сосной. Перемена в природной растительности засаженной части равнины была замечательна и превышала ту, которая обычно наблюдается при переходе с одной почвы на совсем иную; не только относительное число растений вересковой формации совершенно изменилось, но в посадке процветало 12 новых видов (не считая злаков и осок), не встречающихся на вересковой равнине. Но последствие для насекомых было ещё большим, так как в сосновой посадке стали обычными шесть видов насекомоядных птиц, не встречавшихся на вересковой равнине, где водилось два или три вида этих птиц. Мы видим, – заключает он, – как велики были последствия от интродукции одного только дерева, ведь всё ограничилось только огораживанием для защиты от потравы скотом» (Ч. Дарвин. «Происхождение видов»).
Обороните мысль от потравы скотом. Дайте прорасти её семенам, и тогда она сказочно обратится и родит новые формы и виды, и прежде не встречавшиеся прекрасные существа наполнят своим пением некогда бедное и унылое пространство.
Всё это вновь охватило меня:
Грохот, носильщики, свет электрический,
Крики, прощанья, свистки, суетня...
Снова вагоны едва освещённые,
Тусклые пятна теней,
Лица склонённые
Спящих людей.
Мерный, вечный,
Бесконечный,
Однотонный
Шум колёс.
Ропот вечный,
Шёпот сонный
В мир бездонный
Мысль унёс...
Жизнь... работа...
Где-то, кто-то
Вечно что-то
Всё стучит.
Ти-та... то-та...
Вечно что-то
Мысли сонной
Говорит.
Так вот в ушах и долбит и стучит это:
Ти-та-та... та-та-та... та-та-та... ти-та-та...
Мысли с рыданьями ветра сплетаются,
Поезд гремит, перегнать их старается...
Чудится, еду в России я...
Тысячи вёрст впереди.
Ночь неприютная, тёмная.
Станция в поле... Огни её –
Глазки усталые, томные
Шепчут: «Иди...»
Страх это? Горе? Раздумье? Иль что ж это?
Новое близится, старое прожито.
Прожито – отжито. Вынуто – выпито...
Ти-та-та... та-та-та... та-та-та... ти-та-та...
Чудится степь бесконечная....
Поезд по степи идёт.
В вихре рыданий и стонов
Слышится песенка вечная.
Скользкие стены вагонов
Дождик сечёт.
Песенкой этой всё в жизни кончается,
Ею же новое вновь начинается,
И бесконечно звучит и стучит это:
Ти-та-та... та-та-та... та-та-та... ти-та-та...
Странником вечным
В пути бесконечном
Странствуя целые годы,
Вечно стремлюсь я,
Верую в счастье,
И лишь в ненастье
В шуме ночной непогоды
Веет далёкою Русью.
Мысли с рыданьями ветра сплетаются,
С шумом колёс однотонным сливаются,
И безнадёжно звучит и стучит это:
Ти-та-та... та-та-та... та-та-та... ти-та-та...
Максимилиан Волошин – зевсоподобный гигант, возвышающийся над стихией гражданской войны. Лишь «близорукий взор, прикрытый пенсне, странно нарушал всё его «зевсоподобие», сообщая ему что-то растерянное и беспомощное... что-то необычайно милое, подкупающее...» (И. А. Бунин). Это майский лес русских гениев вокруг него, это благодарный Коктебель, на чьей сухой почве произрастали новые семена, это независимый островок мирной мысли в революционные и послереволюционные годы. Вот что взращивает Максимилиан Александрович садовником, старательно возделывающим свой сад.
«Вернувшись весной 1917 г. в Крым, я уже больше никогда не покидаю его: ни от кого не спасаюсь, никуда не эмигрирую – и все волны гражданской войны и смены правительств проходят над моей головой. Стих остаётся для меня единственной возможностью выражения мыслей о совершающемся. Но в 17-ом году я не смог написать ни одного стихотворения: дар речи мне возвращается только после Октября» (М. А. Волошин. «Автобиография»).
Я не сам ли выбрал час рожденья,
Век и царство, область и народ,
Чтоб пройти сквозь муки и крещенье
Совести, огня и вод?
Апокалипсическому Зверю
Вверженный в зияющую пасть,
Павший глубже, чем возможно пасть,
В скрежете и в смраде – верю!
Верю в правоту верховных сил,
Расковавших древние стихии,
И из недр обугленной России
Говорю: «Ты прав, что так судил!
Надо до алмазного закала
Прокалить всю толщу бытия.
Если ж дров в плавильной печи мало,
Господи, – вот плоть моя!»
«Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одарённые умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали эти заражённые. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований» (Ф. М. Достоевский. «Преступление и наказание»).
Одни восстали из подполий,
Из ссылок, фабрик, рудников,
Отравленные тёмной волей
И горьким дымом городов.
Другие из рядов военных,
Дворянских разорённых гнёзд,
Где проводили на погост
Отцов и братьев убиенных.
В одних доселе не потух
Хмель незапамятных пожаров,
И жив степной, разгульный дух
И Разиных, и Кудеяров.
В других – лишённых всех корней –
Тлетворный дух столицы Невской:
Толстой и Чехов, Достоевский –
Надрыв и смута наших дней.
Одни возносят на плакатах
Свой бред о буржуазном зле,
О светлых пролетариатах,
Мещанском рае на земле...
В других весь цвет, вся гниль Империй,
Всё золото, весь тлен идей,
Блеск всех великих фетишей
И всех научных суеверий.
Одни идут освобождать
Москву и вновь сковать Россию,
Другие, разнуздав стихию,
Хотят весь мир пересоздать.
В тех и других война вдохнула
Гнев, жадность, мрачный хмель разгула, –
А вслед героям и вождям
Крадётся хищник стаей жадной,
Чтоб мощь России неоглядной
Размыкать и продать врагам!
Сгноить её пшеницы груды,
Её бесчестить небеса,
Пожрать богатства, сжечь леса
И высосать моря и руды.
И не смолкает грохот битв
По всем просторам южной степи
Средь золотых великолепий
Конями вытоптанных жнитв.
И там и здесь между рядами
Звучит один и тот же глас:
– «Кто не за нас – тот против нас!
Нет безразличных: правда с нами!»
А я стою один меж них
В ревущем пламени и дыме
И всеми силами своими
Молюсь за тех и за других.
Коктебель. 22 ноября 1919 г.
Моление и вера неистощима в немногих представителях рода человеческого – в паладинах и следующих за ними оруженосцах. Люди предпочитают вести борьбу за существование и ссылками на естественный отбор упраздняют молитву и веру: «Тьмою здесь всё занавешено, и тишина, как на дне» (Б. Окуджава). Вера уступает безверию и цинизму: мир вещей не терпит пустоты. «Нет ничего легче, как признать на словах истинность всеобщей борьбы за жизнь», – писал наш любимый зоолог Чарлз, не подозревая, что не о природе говорит он, но прежде всего о том кошмаре в сознании, которое Ницше выразил одной формулой «Бог умер». Не подозревая того, о людях и об их обществе писал Дарвин свой знаменитый труд «Происхождение видов». Однако, как долго мы не догадываемся, что проецируем свои общественные повадки и придаём им статус законов природы. Трихины, существа микроскопические, каким образом появляются на свет? Что мог поделать Фёдор Михайлович Достоевский и немногие с ним с сонмом чертенят – трихины уже несли пафос борьбы за существование и естественного отбора из «Происхождения видов» в марксовый «Капитал».
«Нет ничего легче, как признать на словах истинность всеобщей борьбы за жизнь и нет ничего труднее, по крайней мере я нахожу это, как не упускать никогда из виду этого заключения. И всё же, пока оно не укоренится в нашем уме, вся экономия природы, со всеми явлениями распространения, редкости, изобилия, вымирания и вариации, будет представляться нам как в тумане или будет совершенно неверно нами понята. Лик природы представляется нам радостным, мы часто видим избыток пищи; мы не видим или забываем, что птицы, которые беззаботно распевают вокруг нас, по большей части питаются насекомыми и семенами и, таким образом, постоянно истребляют жизнь; мы забываем, как эти певцы или их яйца и птенцы в свою очередь пожираются хищными птицами и зверями; мы часто забываем, что если в известное время пища имеется в изобилии, то нельзя сказать того же о каждом годе и каждом времени года» (Ч. Дарвин. «Происхождение видов»).
(Феодосия, декабрь 1920)
Отчего, встречаясь, бледнеют люди
И не смеют друг другу глядеть в глаза?
Отчего у девушек в белых повязках
Восковые лица и круги у глаз?
Отчего под вечер пустеет город?
Для кого солдаты оцепляют путь?
Зачем с таким лязгом распахиваются ворота?
Сегодня сколько? полтораста? сто?
Куда их гонят вдоль чёрных улиц,
Ослепших окон, глухих дверей?
Как рвёт и крутит восточный ветер,
И жжёт и режет и бьёт плетьми!
Отчего за чумной по дороге к свалкам
Брошен скомканный кружевной платок?
Зачем уронен клочок бумаги?
Перчатка, нательный крестик, чулок?
Чьё имя написано карандашом на камне?
Что нацарапано гвоздём на стене?
Чей голос грубо оборвал команду?
Почему так сразу стихли шаги?
Что хлестнуло во мраке так резко и чётко?
Что делали торопливо и молча потом?
Зачем уходя затянули песню?
Кто стонал так долго, а после стих?
Чьё ухо вслушивалось в шорох ночи?
Кто бежал, оставляя кровавый след?
Кто стучался и бился в ворота и ставни?
Раскрылась ли чья-нибудь дверь перед ним?
Отчего перед рассветом к исходу ночи
Причитает ветер за карантином:
– «Носят вёдрами спелые грозды,
Валят ягоды в глубокий ров.
Ах, не грозды носят – юношей гонят
К чёрному точилу, давят вино,
Пулемётом дробят их кости и кольем
Протыкают яму до самого дна.
Уж до края полно давило кровью,
Зачервленели терновник и полынь кругом.
Прохватит морозом свежие грозды,
Зажелтеет плоть, заиндевеют волоса».
Кто у часовни Ильи-Пророка
На рассвете плачет, закрывая лицо?
Кого отгоняют прикладами солдаты:
– «Не реви – собакам собачья смерть!»
А она не уходит, а всё плачет и плачет
И отвечает солдату, глядя в глаза:
– «Разве я плачу о тех, кто умер?
Плачу о тех, кому долго жить...»
Столько вопросов, есть ли ответ? Давайте всё же воспроизведём полное название творения Чарлза Дарвина и, быть может, наконец, оценим, какое мышление формируем и стараемся сделать его окончательным и бесповоротным: «Происхождение видов путём естественного отбора или сохранение благоприятных рас в борьбе за жизнь». Да, именно рас, в добром картезианском научном смысле. Struggle for life. Борьба за жизнь. Помысленная в середине века XIX-го, она стала бичом века ХХ-го.
Из самых глубоких кругов преисподней Террора и Голода Максимилиан Волошин выносит веру в человека... Все мы ангелы десятого круга. И он, дуэлянт, студент-революционер, тот, кто в недавнем прошлом участвовал в стачках и студенческих волнениях, ныне пишет...
Мертвенная цепенеет ночь.
Смрадный ветр, как свечи, жизни тушит:
Ни позвать, ни крикнуть, ни помочь.
Тёмен жребий русского поэта:
Неисповедимый рок ведёт
Пушкина под дуло пистолета,
Достоевского на эшафот.
Может быть, такой же жребий выну,
Горькая детоубийца, – Русь!
И на дне твоих подвалов сгину,
Иль в кровавой луже поскользнусь, –
Но твоей Голгофы не покину,
От твоих могил не отрекусь.
Доканает голод или злоба,
Но судьбы не изберу иной:
Умирать, так умирать с тобой
И с тобой, как Лазарь, встать из гроба!
«Мой единственный идеал – это Град Божий, – признавался Максимилиан Александрович. – Но он находится не только за гранью политики и социологии, но даже за гранью времён. Путь к нему вся крестная, страстная история человечества.
Я не могу иметь политических идеалов потому, что они всегда стремятся к наивозможному земному благополучию и комфорту. Я же могу желать своему народу только пути правильного и прямого, точно соответствующего его исторической, всечеловеческой миссии. И заранее знаю, что этот путь – путь страдания и мученичества. Что мне до того, будет ли он вести через монархию, социалистический строй или через капитализм – всё это только различные виды пламени, проходя через которые перегорает и очищается человеческий дух.
Я равно приветствую и революцию, и реакцию, и коммунизм, и самодержавие, так же как епископ Труасский святой Лу приветствовал Аттилу:
«Да будет благословен твой приход, Бич Бога, которому я служу, и не мне останавливать тебя!» (М. А. Волошин. «Россия распятая»).
Дверь отперта. Переступи порог.
Мой дом раскрыт навстречу всех дорог.
В прохладных кельях, беленных извёсткой,
Вздыхает ветр, живёт глухой раскат
Волны, взмывающей на берег плоский,
Полынный дух и жёсткий треск цикад.
«Киммерийскими Афинами» называет Коктебель Георгий Шенгели:
«Тысячелетнее борение космических сил здесь вылилось наружу, оцепенело в напряжённом равновесье. И припасть к разверстым недрам трагической земли так же отрадно, как омыться гекзаметрами Гомера и сгореть вместе с градом копьеносца Приама.
И Коктебель, как магнитные горы аравийских преданий, влечёт к себе художников: мрамора, кисти, слова. В изломах окрестных хребтов покоятся профили: Жуковского, Пушкина, Северянина, Волошина, Гомера, Шиллера.
И сами улицы посёлка окружены: «улица Тургенева», «улица Чехова». И белые домики принадлежат: Григорию Петрову, Максиму Горькому, поэтессе Аллегро – П. С. Соловьёвой, сестре Владимира Соловьёва, Максимилиану Волошину. И каждое лето полны эти домики: Алексей Толстой, Мандельштам, Ходасевич, Городецкий, Шервашидзе, Богаевский, Евреинов, Шаляпин, Гиппиус, Герцык, Гумилёв, Парнок – все побывали тут» (Г. Шенгели. «Киммерийские Афины»).
Горит парчой в лазоревом просторе.
Окрестные холмы вызорены
Колючим солнцем. Серебро полыни
На шиферных окалинах пустыни
Торчит вихром косматой седины.
Земля могил, молитв и медитаций –
Она у моря вырастила мне
Скупой посев айлантов и акаций
В ограде тамарисков. В глубине
За их листвой, разодранной ветрами,
Скалистых гор зубчатый окоём
Замкнул залив Алкеевым стихом,
Асимметрично-строгими строфами.
Здесь стык хребтов Кавказа и Балкан,
И побережьям этих скудных стран
Великий пафос лирики завещан
С первоначальных дней, когда вулкан
Метал огонь из недр глубинных трещин
И дымный факел в небе потрясал.
Вон там – за профилем прибрежных скал,
Запечатлевшим некое подобье
(Мой лоб, мой нос, ощёчье и подлобье), –
Как рухнувший готический собор,
Торчащий непокорными зубцами,
Как сказочный базальтовый костёр,
Широко вздувший каменное пламя,
Из сизой мглы, над морем вдалеке
Встаёт стена...
«Коктебель – республика. Со своими нравами, обычаями и костюмами, с полной свободой, покоящейся на «естественном праве», со своими патрициями – художниками и плебеями – «нормальными дачниками».
И признанный архонт этой республики – Максимилиан Волошин. Хорошо в его скромном дворце. Вы поднимаетесь по деревянной лестнице, где вас дружелюбно облаивает лохматый Аладин, и входите в башню-«мастерскую». <...>
С уютной софы подымается невысокий грузный человек. Темно-рыжие поседелые волосы, сдержанные ремешком, синий античный хитон, сандалии. Внимательные серые глаза. Из-под подрезанных усов – нежный женский рот: Волошин» (Г. Шенгели. «Киммерийские Афины»).
Картинами и словом отдал дань...
Но грудь узка для этого дыханья,
Для этих слов тесна моя гортань.
Заклепаны клокочущие пасти.
В остывших недрах мрак и тишина.
Но спазмами и судорогой страсти
Здесь вся земля от века сведена.
«Начинается беседа. Внимательно выслушивая партнёра, принимая все его положения, Волошин незначительными поправками доводит его до согласия с собой. И тогда – изумительный гейзер знаний, своеобразнейшие сопоставления и сближения; вырастает стройная система воззрений на мир, на человека, на искусство. Потом становится парадоксальной. И вы теряете отчётливое представление: серьёзно ли говорят с вами? Из-под непроницаемой брони логики сквозит всё время лёгкая усмешка. Защищая магизм, оккультные манипуляции, Волошин обращается к потусторонним силам, когда-то пытавшимся так или иначе вторгнуться в его жизнь, с увещеванием:
– Пожалуйста, без чудес. В обществе надо себя вести прилично» (Г. Шенгели. «Киммерийские Афины»).
И плесень дум у моего порога...
Со дна веков тебя приветит строго
Огромный лик царицы Таиах.
Мой кров – убог. И времена – суровы.
Но полки книг возносятся стеной.
Тут по ночам беседуют со мной
Историки, поэты, богословы.
И здесь их голос, властный, как орган,
Глухую речь и самый тихий шёпот
Не заглушит ни южный ураган,
Ни грохот волн, ни Понта мрачный ропот.
Мои ж уста давно замкнуты... Пусть!
Почётней быть твердимым наизусть
И списываться тайно и украдкой,
При жизни быть не книгой, а тетрадкой.
И ты, и я – мы все имели честь
«Мир посетить в минуты роковые»
И стать грустней и зорче, чем мы есть.
Я не изгой, а пасынок России
И в эти дни – немой её укор.
Я сам избрал пустынный сей затвор
Землёю добровольного изгнанья,
Чтоб в годы лжи, падений и разрух
В уединеньи выплавить свой дух
И выстрадать великое познанье.
«Он читает стихи. Читает превосходно. И чужие стихи читает лучше своих. И пламенно восторгается ими. Чтение перемежается рассказами о поэтах. Серьёзными и шутливыми.
– Присылает мне И. Эренбург книгу стихов. Книга неправильно сброшюрована: обложка вверх ногами. Я сначала вознегодовал, сочтя это намеренным. Потом понял. Приходит ко мне сестра поэта, желая поговорить о присланной книге. Я беру книгу и читаю. Она потом пишет брату: «Какой оригинал этот Волошин! Представь: держал твою книгу вверх ногами и так читал. Даже неприятно».
Вы прощаетесь.
– Приходите вечером чай пить...
Надо пойти. Там вас угостят... мистификацией» (Г. Шенгели. «Киммерийские Афины»).
Пойми простой урок моей земли:
Как Греция и Генуя прошли,
Так минет всё – Европа и Россия.
Гражданских смут горючая стихия
Развеется... Расставит новый век
В житейских заводях иные мрежи...
Ветшают дни, проходит человек,
Но небо и земля – извечно те же.
Поэтому живи текущим днём.
Благослови свой синий окоём.
Будь прост, как ветр, неистощим, как море,
И памятью насыщен, как земля.
Люби далёкий парус корабля
И песню волн, шумящих на просторе.
Весь трепет жизни всех веков и рас
Живёт в тебе. Всегда. Теперь. Сейчас.
25 декабря 1926 г.
Поэт – форма достаточно редкая и к миру вещей, явленных в своём обыкновении, в известной степени, не приспособленная. Если верить сэру Чарлзу, давно уже следовало бы умереть последнему её представителю:
«Естественный отбор действует только посредством сохранения вариаций полезных, которые поэтому укореняются. Вследствие быстрого возрастания численности всех органических существ в геометрической прогрессии, каждый ареал уже до предела заполнен обитателями, а из этого вытекает, что так как благоприятствуемые формы увеличиваются в числе, то менее благоприятствуемые уменьшаются в числе и становятся редкими. Редкость формы <...> – предвестник вымирания. Для нас ясно, что всякой форме, представленной малым числом особей, грозит опасность окончательного исчезновения во время резких сезонных колебаний в природе либо из-за временного увеличения числа её врагов» (Ч. Дарвин. «Происхождение видов»).
Временное увеличение числа врагов живой мысли имеет, пожалуй, необратимые последствия. Там, где была Россия, появилось безродное образование из четырёх букв и, как всякое новообразование, Левиафаном поело редкие и менее благоприятствуемые формы – Боткина, Блока, Гумилёва и многих с ними. «Имеются исторические данные, что в Йоркшире водившийся в старину чёрный рогатый скот был вытеснен лонгорнами, а эти последние «были сметены шортгорнами, словно какой-нибудь моровой язвой» (Ч. Дарвин). И ничего не изменишь: хотели естественный отбор – получили.
Однако совсем не укладывается в суровый языческий закон-приговор, каким образом из оруженосцев выкристаллизовываются паладины, каким образом из подмастерий успевают вырасти мастера. В мире сил какая сила хранит их? Твари и созвездья одинаково равны перед ней. И мир, оказывается, жив не борьбой за существование и естественным отбором, но божественным смыслом, что призвал к бытию вещи и солнце.
Мне было сказано:
Не светлым лирником, что нижет
Широкие и щедрые слова
На вихри струнные, качающие душу, –
Ты будешь подмастерьем
Словесного, святого ремесла,
Ты будешь кузнецом
Упорных слов,
Вкус, запах, цвет и меру выплавляя
Их скрытой сущности, –
Ты будешь
Ковалём и горнилом,
Чеканщиком монет, гранильщиком камней.
Стих создают – бызвыходность, необходимость, сжатость,
Сосредоточенность...
Нет грани меж прозой и стихом:
Речение,
В котором все слова притёрты,
Пригнаны и сплавлены
Умом и терпугом, паялом и терпеньем,
Становится лирической строфой, –
Будь то страница
Тацита
Иль медный текст закона.
Для ремесла и духа – единый путь:
Ограничение себя.
Чтоб научиться чувствовать,
Ты должен отказаться
От радости переживаний жизни,
От чувства отрешиться ради
Сосредоточья воли;
И от воли – для отрешённости сознанья.
Когда же и сознанье внутри себя ты сможешь погасить,
Тогда
Из глубины молчания родится
Слово,
В себе несущее
Всю полноту сознанья, воли, чувства,
Все трепеты и все сиянья жизни.
Но знай, что каждым новым
Осуществлением
Ты умерщвляешь часть своей возможной жизни:
Искусство живо –
Живою кровью принесённых жертв.
Ты будешь Странником
По вещим перепутьям Срединной Азии
И западных морей,
Чтоб разум свой ожечь в плавильных горнах знанья,
Чтоб испытать сыновность, и сиротство,
И немоту отверженной земли.
Душа твоя пройдёт сквозь пытку и крещенье
Страстною влагою,
Сквозь зыбкие обманы
Небесных обликов в зерцалах земных вод.
Твоё сознанье будет
Потеряно в лесу противочувств,
Средь чёрных пламеней, среди пожарищ мира.
Твой дух дерзающий познает притяженье
Созвездий правящих и волящих планет...
Так, высвобождаясь
От власти малого, беспамятного «я»,
Увидишь ты, что все явленья –
Знаки,
По которым ты вспоминаешь самого себя,
И волокно за волокном сбираешь
Ткань духа своего, разодранного миром.
Когда же ты поймёшь,
Что ты не сын Земли,
Но путник по вселенным,
Что Солнца и Созвездья возникали
И гибли внутри тебя,
Что всюду – и в тварях, и в вещах – томится
Божественное Слово,
Их к бытию призвавшее,
Что ты – освободитель божественных имён,
Пришедший изназвать
Всех духов – узников, увязших в веществе,
Когда поймёшь, что человек рождён,
Чтоб выплавить из мира
Необходимости и Разума –
Вселенную Свободы и Любви, –
Тогда лишь
Ты станешь Мастером.
1917
«Слово, в себе несущее всю полноту сознанья, воли, чувства, все трепеты и все сиянья жизни». Быть может, потому сказано, что Слово это Бог. Мы на чужбине, и именно «деревьям, а не нам, дано величье совершенной жизни» (Н. С. Гумилёв). Это их удел – безмолвно подниматься в вышину неисчислимые тысячелетья. Поэт же не может не петь и не плакать. Живое слово поэзии, чёрными значочками напечатанное на тленной бумаге. Но все явленья – знаки, и потому в мире нет ничего лишённого смысла. Знак к знаку, волокно к волокну – так мы собираем «ткань духа своего, разодранного миром».
Киммерийская весна
20
Цветут на взморье около камней.
Цветами пахнет соль... Один из дней,
Когда не жаждет сердце перемены
И не торопит преходящий миг,
Но пьёт так жадно златокудрый лик
Янтарных солнц, просвеченный сквозь просинь.
Такие дни под старость дарит осень...
Мы идём к себе весьма издалека анфиладами пустынных зал, коридорами полутёмных пространств. Идём, дробясь в отраженьях, теряясь в зеркалах, через мистификации и неясные видения прошлого. Ангелы десятого круга в поисках своей потерянной сути. К себе можно и не прийти. Путь далёк и запутан. Итог всех страстей – чудесное превращение в мастера из подмастерья.
«Смерть не страшила его, – вспоминала Евгения Герцык, – быть может, в иные дни в глубине влекла, как того, чей дух полон, мысль додумана. В августе 32-го года он умер. В своей предсмертной болезни <...> был трогательно терпелив и просветлён».
18
Стороны света, простёрши ладонь...
Солнце... Вода... Облака... Огонь...
Всё, что есть прекрасного в мире...
Факел косматый в шафранном тумане,
Влажной парчою расплесканный луч,
К небу из пены простёртые длани,
Облачных грамот закатный сургуч...
Гаснут во времени, тонут в пространстве
Мысли, событья, мечты, корабли...
Я ж уношу в своё странствие странствий
Лучшее из наваждений земли.
БИБЛИОГРАФИЯ
1. Анненский И. Ф. Стихотворения и трагедии. «Советский писатель». Ленинградское отделение. 1990.
2. Блок А. Собрание сочинений. Т. 8. Письма. М. Л. Государственное изд-во художественной литературы. 1963.
3. Волошин М. Избранные стихотворения. М. «Советская Россия». 1988.
4. Волошин М. А. Лики творчества. Ленинград. «Наука». 1989.
5. Волошин М. А. Путник по вселенным. М. «Советская наука». 1990.
6. Волошин М. А. Стихотворения. Статьи. Воспоминания современников. М. Изд-во «Правда». 1991.
7. Высоцкий В. Сочинения в 2-х томах. Т. 2. Екатеринбург. Уральский торговый дом «Посылторг». 1994.
8. Гёте И. В. Избранные произведения в 2-х томах. Т. 2. М. Изд-во «Правда». 1985.
9. Гумилёв Н. С. Письма о русской поэзии. М. «Современник». 1990.
10. Гумилёв Н. Собрание сочинений. Т. 1, 2. М. Изд-во «Терра». 1991.
11. Дарвин Ч. Происхождение видов путём естественного отбора. Санкт-Петербург. «Наука». 1991.
12. Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. М. Изд-во «Мысль». 1979.
13. Жизнь Николая Гумилёва. Воспоминания современников. Ленинград. Изд-во Международного фонда истории науки. 1991.
14. Золя Э. Собрание сочинений. Т. 2. Чрево Парижа. М. Изд-во «Правда». 1957.
15. Лавров А. В. О поэтическом творчестве Максимилиана Волошина // Волошин М. Избранные стихотворения. М. «Советская Россия». 1988.
16. Мамардашвили М. К. Как я понимаю философию. М. Изд. группа «Прогресс». 1992.
17. Николай Гумилёв в воспоминаниях современников. М. «Вся Москва». 1990.
18. Русская поэзия серебряного века. Антология. М. «Наука». 1993.
19. Северянин И. Стихотворения. М. «Молодая гвардия». 1990.
20. Тейяр де Шарден П. Феномен человека. М. Изд-во «Наука». 1987.
21. Холл М. П. Энциклопедическое изложение Масонской, Герметичесой, Каббалистической и Розенкрейцеровской Символической Философии. Новосибирск: ВО «Наука». 1992. Т. 1.
22. Цветаева М. Соч.: В 2-х т. М. 1984. Т. 2.