** Жизнь. «Не видим лиц и верим именам»
Рассказывают, что Пифагор был первым человеком, который назвал себя философом. На вопрос флиунтского тирана Леонта, кто ты такой, Пифагор ответил: «Философ», что значит «любомудр». Его дерзкий дух правил пути к солнцу, которое во всём и во всех. Вслед за Фалесом Милетским он указал на единство всего и вся. Вода, воздух, апейрон, огонь: число – бескачественная субстанция лежит в основании мира. До него умные люди называли себя мудрецами, что означало «человек, который знает». Пифагор был гораздо скромнее: он только пытался найти истину, а потому любил мудрость.
Елизавете Ивановне Дмитриевой
1
Сквозь горних сфер мерцающий стожар –
Клубы огня, мятущийся пожар,
Вселенских бурь блуждающие светы, –
Мы вдаль несём... Пусть тёмные планеты
В нас видят меч грозящих миру кар, –
Мы правим путь свой к солнцу, как Икар,
Плащом ветров и пламени одеты.
Но странные, – его коснувшись, – прочь
Стремим свой бег: от солнца снова в ночь –
Вдаль, по путям парабол безвозвратных...
Слепой мятеж наш дерзкий дух стремит
В багровой тьме закатов незакатных...
Закрыт нам путь проверенных орбит!
Пифагор учился в Греции, Египте, Финикии и Сирии. Сумев пересечь долину Евфрата, он достаточно долго находился у халдеев, чтобы перенять их секретные знания. Через Мидию и Персию он путешествует в Индустан, где несколько лет был учеником, а потом сам стал инициированным в брамины Элефанта и Эллора. Имя Пифагора до сих пор хранится в летописях браминов, где он фигурирует как Яванчария, что означает Ионийский Учитель. Пифагор воплотил в себе всю мудрость древних, как Иоганн Себастьян Бах музыкальную культуру средневековья и Возрождения.
«Дует ветер, поклоняйся шуму», – втолковывал Пифагор своим ученикам. Таким образом он напоминал о том, что все вещи в природе проявляются через гармонию, ритм и порядок, установленные Богом. Прислушайтесь к голосу стихий: в треугольном основании всех искусств и наук математика, музыка и астрономия. И мистические числовые соотношения в основании каждой из них. Числа у Пифагора – суть мира вещей:
«Начало всего, – говорил он, – единица; единице как причине подлежит как вещество неопределённая двоица; из единицы и неопределённой двоицы исходят числа; из чисел – точки; из точек – линии; из них – плоские фигуры; из плоских – объёмные фигуры; из них – чувственно воспринимаемые тела, в которых четыре основы – огонь, вода, земля и воздух; перемещаясь и превращаясь целиком, они порождают мир – одушевлённый, разумный, шаровидный, в середине которого – земля; и земля тоже шаровидна и населена со всех сторон». Мистика чисел или умозрение: за две тысячи лет до Колумба и Галилея – «земля круглая и населена со всех сторон» и «мир одушевлённый, разумный, шаровидный».
А для низкой жизни были числа,
Как домашний, подъяремный скот,
Потому что все оттенки смысла
Умное число передаёт.
Патриарх седой, себе под руку
Покоривший и добро, и зло,
Не решаясь обратиться к звуку,
Тростью на песке чертил число.
(Н. С. Гумилёв. «Слово»)
Пифагор ведал, что человек и вселенная созданы по образу Бога. И поскольку образ этот один, то знание об одном является знанием и о другом. И между Большим Человеком (вселенной) и человеком земным (малой вселенной) есть постоянное взаимодействие. Следя в вещах знакомые узоры, Пифагор верил, что в конце концов человек достигнет состояния, в котором взаимодействие это отобразит большую природу человека в эфирном теле, налагаемом на физическое, и после этого человек будет обитать в Антихтоне – восьмой из десяти сфер. Отсюда он может вознестись в область бессмертных, которой принадлежит по божественному праву рождения.
Так легко гаснет во времени и тонет в пространстве память о начертанье священных понятий. Человек на земле, в краю изгнанья, бесплодно пытается отыскать штрихи сокровенной жизни вещей, а значит увидеть в них свою душу. Небесные сферы не вышелушиваются, как семена. Однако умный взор высвечивает за сермяжной оболочкой скрытую суть. И ясновидца томит память – в нём тлеет боль обид, причинённых не ему. Он видит сны и помнит имена. Ему «в любви не радость встреч дана, а тёмные восторги расставанья». В своих заметках Иван Алексеевич Бунин характеризовал Максимилиана Александровича: «Он антропософ, уверяет, будто «люди суть ангелы десятого круга», которые приняли на себя облик людей вместе со всеми их грехами, так что всегда надо помнить, что в каждом самом худшем человеке сокрыт ангел...».
11
Кому земля священный край изгнанья,
Того простор полей не веселит.
Но каждый шаг, но каждый миг таит
Иных миров в себе напоминанья.
В душе встают неясные мерцанья,
Как будто он на камнях древних плит
Хотел прочесть священный алфавит
И позабыл понятий начертанья.
И бродит он в пыли земных дорог, –
Отступник жрец, себя забывший бог,
Следя в вещах знакомые узоры.
Он тот, кому погибель не дана,
Кто, встретив смерть, в смущеньи клонит взоры,
Кто видит сны и помнит имена.
«Я начну с того, с чего начинаю обычно, – с того, кто был Габриак. Габриак был морской чёрт, найдённый в Коктебеле, на берегу, против мыса Мальчин. Он был выточен волнами из корня виноградной лозы и имел одну руку, одну ногу и собачью морду с добродушным выражением лица.
Он жил у меня в кабинете, на полке с французскими поэтами, вместе со своей сестрой, девушкой без головы, но с распущенными волосами, также выточенной из виноградного корня, до тех пор, пока не был подарен мною Лиле. Тогда он переселился в Петербург на другую книжную полку.
Имя ему было дано в Коктебеле. Мы долго рылись в чертовских святцах («Демонология» Бодена) и, наконец, остановились на имени «Габриах». Это был бес, защищающий от злых духов. Такая роль шла к добродушному выражению лица нашего чёрта» (М. А. Волошин. «История Черубины»).
Интрига закручивалась. 5 сентября 1909 года Лиля и Максимилиан Александрович вместе возвращаются в Петербург, и Габриак – «морда с добродушным выражением лица» – соединяет их на недолгий, но полный искушения срок.
Облики
2
Средь шелков и тусклой позолоты,
Где твой взгляд несут в себе и помнят
Зеркала, картины и киоты.
Смотрят в душу строгие портреты...
Речи книг звучат темно и разно...
Любишь ты вериги и запреты,
Грех молитв и таинства соблазна.
И тебе мучительно знакомы
Сладкий дым бензоя, запах нарда,
Тонкость рук у юношей Содомы,
Знойность уст у женщин Леонардо...
24 октября 1909 года в Петербурге «по соседству» с Габриаком учреждается новый литературный журнал, который назывался не иначе как «Аполлон», именем подателя света Феба. Отделом прозы в нём заведовал Михаил Кузмин, стихами – Гумилёв, театральным отделом – Серёжа Ауслендер. По поводу выхода первого номера журнала «в редакции была устроена выставка и банкет, на которые собрался весь тогдашний литературный и театральный свет. Кутили очень много» (С. А. Ауслендер. «Воспоминания о Н. С. Гумилёве»).
«В журналах того времени, – обрисовывает ситуацию Максимилиан Александрович, – редактор обыкновенно был и издателем. Это не был капиталист, а лицо, умевшее соответствующим образом обработать какого-нибудь капиталиста. Редактору «Аполлона» С. К. Маковскому удалось использовать Ушковых.
Маковский, «Рара Мако», как мы его называли, был чрезвычайно и аристократичен и элегантен. Я помню, он советовался со мною – не вынести ли такого правила, чтобы сотрудники являлись в редакцию «Аполлона» не иначе, как в смокингах. В редакции, конечно, должны были быть дамы, и Рара Мако прочил балерин из петербургского кордебалета.
Лиля – скромная, не элегантная и хромая, удовлетворить его, конечно, не могла, и стихи её были в редакции отвергнуты.
Тогда мы решили изобрести псевдоним и послать стихи с письмом. Письмо было написано достаточно утончённым слогом на французском языке, а для псевдонима мы взяли на удачу чёрта Габриаха. Но для аристократичности Чёрт обозначил своё имя первой буквой, в фамилии изменил на французский лад окончание и прибавил частицу «де»: Ч. де Габриак.
Впоследствии Ч. было раскрыто. Мы долго ломали голову, ища женское имя, начинающееся на Ч, пока, наконец, Лиля не вспомнила об одной Брет-Гартовской героине. Она жила на корабле, была возлюбленной многих матросов и носила имя Черубины» (М. А. Волошин. «История Черубины»).
14
А тёмные восторги расставанья,
А пепел грёз и боль свиданий – нам.
Нам не ступать по синим лунным льнам,
Нам не хранить стыдливого молчанья.
Мы шепчем всем ненужные признанья,
От милых рук бежим к обманным снам,
Не видим лиц и верим именам,
Томясь в путях напрасного скитанья.
Со всех сторон из мглы глядят на нас
Зрачки чужих, всегда враждебных глаз,
Ни светом звезд, ни солнцем не согреты,
Стремя свой путь в пространствах вечной тьмы, –
В себе несём своё изгнанье мы –
В мирах любви неверные кометы!
Первое письмо в «Аполлон» из тех, что сопровождали стихи никому не ведомой Черубины де Габриак, было написано по-французски на бумаге с траурным обрезом и запечатано чёрным сургучом. Стихи Черубины произвели на редактора «Аполлона» Сергея Константиновича Маковского и на всю редакцию большое впечатление.
«Маковский в это время был болен ангиной. Он принимал сотрудников у себя дома, лежа в элегантной спальне; рядом с кроватью стоял на столике телефон.
Когда я на другой день пришёл к нему, – вспоминает Волошин, – у него сидел красный и смущённый А. Н. Толстой, который выслушивал чтение стихов, известных ему по Коктебелю, и не знал, как ему на них реагировать. Я только успел шепнуть ему: «Молчи. Уходи». Он не замедлил скрыться.
Маковский был в восхищении. «Вот видите, Максимилиан Александрович, я всегда вам говорил, что вы слишком мало обращаете внимания на светских женщин. Посмотрите, какие одна из них прислала мне стихи! Такие сотрудники для «Аполлона» необходимы».
Черубине был написан ответ на французском языке, чрезвычайно лестный для начинающего поэта, с просьбой порыться в старых тетрадях и прислать всё, что она до сих пор писала. В тот же вечер мы с Лилей принялись за работу, и на другой день Маковский получил целую тетрадь стихов.
В стихах Черубины я играл роль режиссёра и цензора, подсказывал темы, выражения, давал задания, но писала только Лиля.
Мы сделали Черубину страстной католичкой, так как эта тема ещё не была использована в тогдашнем Петербурге» (М. А. Волошин. «История Черубины»).
* * *
Замкнули дверь в мою обитель
Навек утерянным ключом;
И Чёрный Ангел, мой хранитель,
Стоит с пылающим мечом.
Но блеск венца и пурпур трона
Не увидать моей тоске,
И на девической руке –
Ненужный перстень Соломона...
Не осветят мой тёмный мрак
Великой гордости рубины...
Я приняла наш древний знак –
Святое имя Черубины.
(Черубина де Габриак)
«Так начинались стихи Черубины.
На другой день Лиля позвонила Маковскому. Он был болен, скучал, ему не захотелось класть трубку, и он, вместо того чтобы кончать разговор, сказал: «Знаете, я умею определять судьбу и характер человека по его почерку. Хотите, я расскажу Вам всё, что узнал по вашему?». И он рассказал, что отец Черубины – француз из Южной Франции, мать – русская, что она воспитывалась в монастыре в Толедо и т. д. Лиле оставалось только изумляться, откуда он всё это мог узнать, и таким образом мы получили ряд ценных сведений из биографии Черубины, которых впоследствии и придерживались.
Если в стихах я давал только идеи и принимал как можно меньше участия в выполнении, то переписка Черубины с Маковским лежала исключительно на мне. Papa Мако избрал меня своим наперсником. По вечерам он показывал мне мною же утром написанные письма и восхищался: «Какая изумительная девушка! Я всегда умел играть женским сердцем, но теперь у меня каждый день выбита шпага из рук».
Он прибегал к моей помощи и говорил: «Вы – мой Сирано», не подозревая, до какой степени он близок к истине, так как я был Сирано для обеих сторон. Papa Mako, например, говорил: «Графиня Черубина Георгиевна (он сам возвёл её в графское достоинство) прислала мне сонет «di riposta»*, – и мы вместе с ним работали над сонетом.
Маковский был очарован Черубиной. «Если бы у меня было 40 тысяч годового дохода, я решился бы за ней ухаживать». А Лиля в это время жила на одиннадцать с полтиной в месяц, которые получала как преподавательница приготовительного класса.
Мы с Лилей мечтали о католическом семинаристе, который молча бы появлялся, подавал бы письмо на бумаге с траурным обрезом и исчезал. Но выполнить это было невозможно» (М. А. Волошин. «История Черубины»).
* * *
Цвету огнём весенней, пьяной ночью...
Приди за мной к лесному средоточью,
В заклятый круг приди, сорви меня!
Люби меня! Я всем тебе близка.
О, уступи моей любовной порче,
Я, как миндаль, смертельна и горька,
Нежней, чем смерть, обманчивей и горче.
(Черубина де Габриак)
Почти все средневековые философы изобретали гармоничные теории Вселенной, и эта практика продолжалась до тех пор, пока не изжил себя их способ философствования. Пифагорейцы полагали, что каждая звезда была миром с окружающей её атмосферой из эфира. Они высоко чтили Венеру, потому что она – единственная планета, достаточно яркая, чтобы отбрасывать тень. Как утренняя звезда Венера была видна ещё до восхода солнца, а как вечерняя –сияла сразу после заката. На некоторых широтах серп Венеры можно увидеть без телескопа. Ей было дано много имён. Будучи видимой в небе при закате, она называлась Vesper, а поскольку всходила перед солнцем, она называлась ложным светом или Люцифером.
«Сейчас мы стоим над колыбелью нового поэта, – корпит астролог над гороскопом Черубины де Габриак. – Это подкидыш в русской поэзии. Ивовая корзина была неизвестно кем оставлена в портике Аполлона. Младенец запелёнут в бельё из тонкого батиста с вышитыми гладью гербами, на которых толеданский девиз «Sin miedo».* У его изголовья положена веточка вереска, посвящённого Сатурну, и пучок «capillaires»,** называемых «Венерины слёзки».
На записке с чёрным обрезом написаны остроконечным и быстрым женским почерком слова:
«Cherubina de Gabriack. Nee 1877. Catholique».***
Аполлон усыновляет нового поэта».
Блуждания
4
Раскрыв ладонь, плечо склонила...
Я не видал ещё лица,
Но я уж знал, какая сила
В чертах Венерина кольца...
И раздвоенье линий воли
Сказало мне, что ты как я,
Что мы в кольце одной неволи –
В двойном потоке бытия.
И если суждены нам встречи...
(Быть может, топоты погонь?)
Я полюблю не взгляд, не речи,
А только бледную ладонь.
Со смертью Пифагора ключ к величайшим загадкам – числовому значению слов и мистическому значению чисел – был утерян. По прошествии многих лет секреты Пифагорейской мистики чисел, что передавались из уст в уста, от поколения к поколению немногим избранным ученикам умерли вместе с ними. Но память о том, как все большие числа могут быть сведены к малым – от 1 до 10, осталась.
«По этой системе, в которой цифры складываются вместе, 666 становится 6+6+6, или 18, и 18, в свою очередь, становится 1+8, или 9. Согласно Откровению, 144000 душ должны быть спасены. Это число становится 1 + 4 + 4 + 0 + 0 + 0, что равно 9, и эта операция доказывает, что и Зверь Вавилонский, и число спасённых указывают на самого человека, чей символ есть 9» (М. П. Холл).
10
Я верен тёмному завету:
«Быть всей душой в борьбе!»
Но Змий,
Что в нас посеял волю к свету,
Велев любить, сказал: «Убий!»
Я не боюсь земной печали:
Велишь убить, – любя, убью.
Кто раз упал в твои спирали, –
Тем нет путей к небытию.
Я весь – внимающее ухо,
Я весь – застывший полдень дня.
Неистощимо семя духа,
И плоть моя – росток огня:
Пусть капля жизни в море канет –
Нерастворимо в смерти «Я».
Не соблазнится плоть моя,
Личина трупа не обманет,
И не иссякнет бытиё
Ни для меня, ни для другого,
Я был, я есмь, я буду снова!
Предвечно странствие моё.
Боязнь растворить в море жизни и смерти собственное «я» – дорога к небытию. Максимилиан Волошин играет в любовь к своему «я». Он всей душой в борьбе; он жертвует преходящим «я» ради целостности духа. Земная печаль совсем не в той печали, когда по велению Змия убивают любя, но в предвечности странствия человека. В том, что образует «поток сознания». Сколько света в этом потоке, но слабо светится человеческое тело! Николай Степанович выражал эту мысль одной строкой: «Мы меняем души, не тела», – уже в земном своём странствии человек многолик.
Волошин неистощимо верит в семя духа: «люди суть ангелы десятого круга». «И плоть моя – росток огня». Такая плоть, в которой эфирное тело, налагаемое на физическое, отображает большую природу, вселенную. Хорошее соответствие, которое задал Бог между большой и малой природой человека, – в «ростке огня». Мысль, что заставляет его гореть, – неиссякающее бытие. Душа не стареет и не растёт, лишь только очищается, чтобы иной душой предстать в восьмой сфере.
«Или природа закрыта для наших требований, направленных в будущее, – так формулирует дилемму малой и большой вселенной Тейяр де Шарден, – и тогда мысль – продукт усилий миллионов лет, глохнет, мертворожденная, в абсурдном универсуме, потерпевшем неудачу.
Или же существует какой-то выход, отверстие – сверхдуша над нашими душами, но, чтобы мы согласились вступить в него, этот выход должен быть без ограничений открыт в беспредельные психические просторы, в универсуме, которому мы можем безрассудно довериться».
Мысль обнажает себя для чистого зрения: «Пусть капля жизни в море канет – нерастворимо в смерти «Я». И «я» души воскресает в сверхдуше. Восьмая сфера, или Антихтон. Нет, не Максимилиан Волошин воскресает в этом «я», но всё море жизни и смерти, что в нём звучало: «Я был, я есмь, я буду снова! Предвечно странствие моё».
11
Замер дух – стыдливый и суровый,
Знаньем новой истины объят...
Стал я ближе плоти, больше людям брат.
Я познал сегодня ночью новый
Грех... И строже стала тишина –
Тишина души в провалах сна...
Чрез желанье, слабость и склоненье,
Чрез приятие земных вериг –
Я к земле доверчивей приник.
Есть в грехе великое смиренье:
Гордый дух да не осудит плоть!
Через грех взыскует тварь Господь.
Черубиниана продолжалась.
«Переписка становилась всё более и более оживлённой, и это было всё более и более сложно, – признаётся Волошин. – Наконец, мы с Лилей решили перейти на язык цветов. Со стихами вместо письма стали посылать цветы. Мы выбирали самое скромное и самое дешёвое из того, что можно было достать в цветочных магазинах, веточку какой-нибудь травы, которую употребляли при составлении букетов, но которая, присланная отдельно, приобретала таинственное и глубокое значение. Мы были свободны в выборе, так как никто в редакции не знал языка цветов, включая Маковского, который уверял, что знает его прекрасно. В затруднительных случаях звали меня, и я, конечно, давал разъяснения. Маковский в ответ писал французские стихи.
Он требовал у Черубины свидания. Лиля выходила из положения очень просто. Она говорила по телефону: «Тогда-то я буду кататься на Островах. Конечно, сердце вам подскажет, и вы узнаете меня». Маковский ехал на Острова, узнавал её и потом с торжеством рассказывал её, что он её видел, что она была так-то одета, в таком-то автомобиле... Лиля смеялась и отвечала, что она никогда не ездит в автомобиле, а только на лошадях.
Или же она обещала ему быть в одной из лож бенуара на премьере балета. Он выбирал самую красивую из дам в ложах бенуара и был уверен, что это Черубина, а Лиля на другой день говорила: «Я уверена, что вам понравилась такая-то». И начинала критиковать избранную красавицу. Всё это Маковский воспринимал, как «выбивания шпаги из рук» (М. А. Волошин. «История Черубины»).
Будет в огненном плаще...
Камень, сжатый в чьей праще,
Загремел с безумной силой?..
Чья кремнистая стрела
У ключа в песок зарыта?
Чьё летучее копыто
Отчеканила скала?..
Чьё блестящее забрало
Промелькнуло там, средь чащ?
В небе вьётся красный плащ...
Я лица не увидала.
(Черубина де Габриак)
«Легенда о Черубине распространялась по Петербургу с молниеносной быстротой. Все поэты были в неё влюблены. Самым удобным было то, что вести о Черубине шли только от влюблённого в неё Рара Мако. Правда, были подозрения в мистификации, – обнаруживает Волошин, – но подозревали самого Маковского.
Как только Маковский выздоровел, он послал Черубине на вымышленный адрес огромный букет белых роз и орхидей. Мы с Лилей решили это пресечь, так как такие траты серьёзно угрожали гонорарам сотрудников «Аполлона», на которые мы очень рассчитывали. Поэтому на другой день Маковскому были посланы стихи «Цветы» и письмо.
Цветы живут в людских сердцах:
Читаю тайно в их страницах
О ненамеченных границах,
О нерасцветших лепестках.
Я знаю души, как лаванда,
Я знаю девушек-мимоз,
Я знаю, как из чайных роз
В душе сплетается гирлянда.
В ветвях лаврового куста
Я вижу прорезь чёрных крылий,
Я знаю чаши чистых лилий
И их греховные уста.
Люблю в наивных медуницах
Немую скорбь умерших фей,
И лик бесстыдных орхидей
Я ненавижу в светских лицах.
Акаций белые слова
Даны ушедшим и забытым,
А у меня, по старым плитам,
В душе растёт разрыв-трава.
Когда я в это утро пришёл к Рара Мако, я застал его в несколько встревоженном состоянии. Даже безукоризненная правильность его пробора была нарушена. Он в волнении вытирал платком темя, как делают в трагических местах французские актёры, и говорил: «Я послал, не посоветовавшись с вами, цветы Черубине Георгиевне, и теперь наказан. Посмотрите, какое она прислала мне письмо!»
Письмо гласило, приблизительно, следующее:
«Дорогой Сергей Константинович!
Когда я получила ваш букет, я могла поставить его только в прихожей, так как была чрезвычайно удивлена, что вы решаетесь задавать мне такие вопросы. Очевидно, вы совсем не умеете обращаться с нечётными числами и не знаете языка цветов». – «Но право же, я совсем не помню, сколько там было цветов, и не понимаю, в чём моя вина!» – восклицал Маковский. Письмо на это и было рассчитано» (М. А. Волошин. «История Черубины»).
Проблема обращения с чётными и нечётными числами очевидна сразу, как только счёт переходит с товара и денег на цветы и летоисчисление. С каким недюжиным упорством люди венчают второе тысячелетие нечётным 99-м годом и спешат положить девять роз на могилу двадцатого века. Даже малышу-семилетке понятно, как при счёте каждая десятка, сотня или тысяча завершаются исключительно чётным числом, а потому и второе тысячелетие – истечением 2000-го года, и ни минутой ранее. 2000-й год такой же символ двадцатого века, как 1900-й – девятнадцатого: закрыть два последних нуля, дарящих сотни, и цифры 20 и 19 свидетельствуют о последних годах столетий.
У символиста Максимилиана Волошина проблем с летоисчислением не было: он называл 1900-й – «последним годом постылого XIX века», однако и в то время кое-кто пожелал «встретить» XX век не 901-м, а в 900-м году. И видимо, таких желающих было совсем не мало: век-то выдался «лучшим из веков» со всем, что полагается, когда рождение отмечают даже не на день, а на год раньше, чем оно наступает. XX век – это и глухота каменных душ, и слепота отвратительных истязаний, революционных мистификаций и мировых войн, апологетика бессмысленности, воспетая событиями Новейшей истории.
Сердечным знаком ложится червовая карта. Поэты конца столетия менее всего доверяют учёным: «Прокол у них в теории, порез» (В. С. Высоцкий). Кресты и пики, «фатальные даты и цифры», игроки меняют на козырную масть:
Любая масть ложится перед червой, –
Так век двадцатый – лучший из веков –
Как шлюха упадёт под двадцать первый.
(В. С. Высоцкий)
Сергей Константинович, видимо, переходил на третью тысячу, начиная с 2000-й розы и не понимал, в чём же его вина, почему 999 нельзя принимать за готовую 1000. Не был он пифагорейцем, не учился мистике чисел у древних да и в гимназии, наверняка, не блистал арифметикой, а потому сам стал жертвой безобидной поначалу мистификации.
«Перед Пасхой, – повествует Максимилиан Александрович, – Черубина решила поехать на две недели в Париж, заказать себе шляпку, как она сказала Маковскому, но из намёков было ясно, что она должна увидеться там со своими духовными руководителями, так как собирается идти в монастырь. Она как-то сказала, что, может быть, выйдет замуж за одного еврея. Из этих слов Рара Мако заключил, что она будет Христовой невестой.
Уезжая, Черубина взяла слово с Маковского, что он на вокзал не поедет. Тот сдержал слово, но стал умолять своих друзей пойти вместо него, чтобы увидеть Черубину, хотя бы чужими глазами. Просил Толстого, но тот с ужасом отказался, так как чувствовал какой-то подвох и боялся в него впутаться. <…>
В отсутствии Черубины Маковский так страдал, что И. Ф. Анненский говорил ему: «Сергей Константинович, да нельзя же так мучиться. Ну, поезжайте за ней. Истратьте сто, ну двести рублей, оставьте редакцию на меня... Отыщите её в Париже...».
Однако Сергей Константинович не поехал, что лишило историю Черубины небезынтересной страницы.
Для его излияний была оставлена родственница Черубины, княгиня Дарья Владимировна (Лида Брюллова). Она разговаривала с Маковским по телефону и приготовляла его к мысли о пострижении Черубины в монастырь.
Черубина вернулась. В тот же вечер к ней пришёл её исповедник, отец Бенедикт. Всю ночь она молилась. На следующее утро её нашли без сознания, в бреду, лежащей в коридоре, на каменном полу, возле своей комнаты. Она заболела воспалением лёгких» (М. А. Волошин. «История Черубины»).
Сохранился оттиск рук,
Чёрный креп в негибких складках
Очертил на плитах круг.
Я смотрю игру мерцаний
По чекану тёмных бронз
И не слышу увещаний,
Что мне шепчет старый ксёндз.
Поправляя гребень в косах,
Я слежу мои мечты, –
Все грехи в его вопросах
Так наивны и просты.
Ад теряет обаянье,
Жизнь становится тиха, –
Но так сладостно сознанье
Первородного греха...
(Черубина де Габриак)
Теперь де Габриак жил своей жизнью: ни «маленькая девушка с внимательными глазами и выпуклым лбом», которая отдавала ему свои стихи и любовь, ни маниакальный драматург, изрекший его имя, более не были властны над ним. Тенью «девушки бледной» является он, низким голосом женским говорит в телефонной трубке.
«Кризис болезни Черубины намеренно совпал с заседаниями Поэтической Академии в Обществе ревнителей русского стиха*, так как там могла присутствовать Лиля и могла сама увидеть, какое впечатление произведёт на Маковского известие о смертельной опасности.
Ему ежедневно по телефону звонил старый дворецкий Черубины и сообщал о её здоровье. Кризис ожидался как раз в тот день, когда должно было происходить одно из самых парадных заседаний. Среди торжественной тишины, во время доклада Вячеслава Иванова, Маковского позвали к телефону. И. Ф. Анненский пожал ему под столом руку и шепнул несколько ободряющих слов. Через несколько минут Маковский вернулся с опрокинутым и радостным лицом: «Она будет жить».
Всё это происходило в двух шагах от Лили» (М. А. Волошин. «История Черубины»).
Перерывы сверкающей ткани;
В глубине анфилад и дворцов
На последней таинственной грани
Повторяется сон между снов.
В нём всё смутно, но с жизнию схоже...
Вижу девушки бледной лицо,
Как моё, но иное и то же,
И моё на мизинце кольцо.
Это – я, и всё так не похоже.
Никогда среди грязных дворов,
Среди улиц глухого квартала,
Переулков и пыльных садов –
Никогда я ещё не бывала
В низких комнатах старых домов.
Но Она от томительных будней,
От слепых паутин вечеров –
Хочет только заснуть непробудней,
Чтоб уйти от неверных оков,
Горьких грёз и томительных будней.
Я так знаю черты её рук,
И, во время моих новолуний,
Обнимающий сердце испуг,
И походку крылатых вещуний,
И речей её вкрадчивый звук.
И моё на устах её имя,
Обо мне её скорбь и мечты,
И с печальной каймою листы,
Что она называет своими,
Затаили мои же мечты...
И мой дух её мукой волнуем...
Если б встретить её наяву
И сказать ей: «Мы обе тоскуем,
Как и ты, я вне жизни живу» –
И обжечь ей глаза поцелуем.
(Черубина де Габриак)
Звезда отбрасывала тусклый и холодный свет. Тени от её пугливых тёмно-зелёных лучей были огромны, но страшны и нелепы. «Что, моя мать умерла или нет? Я совсем забыла и недавно, говоря с Маковским по телефону, сказала: «Моя покойная мать», – и боялась ошибиться...» Мифические спутники окружали звезду. Их число росло, и она уже боялась, как бы не задохнуться в мертвенной и зыбкой атмосфере призраков. В анфиладах зеркал, дробясь и множась, устало и бесконечно отражалось одно и то же лицо. Наконец, случилось то, чего так боялась Лиля: Маковский получает письмо, написанное не её рукой, но за именем Черубины.
Блуждания
6
Я глазами в глаза вникал,
Но встречал не иные взгляды,
А двоящиеся анфилады
Повторяющихся зеркал.
Я стремился чертой и словом
Закрепить преходящий миг.
Но мгновенно пленённый лик
Угасает, чтоб вспыхнуть новым.
Я боялся, узнав, – забыть...
Но в стремлении нет забвенья,
Чтобы вечно сгорать и быть –
Надо рвать без печали звенья.
Я пленён в переливных снах,
В завивающихся круженьях,
Раздробившийся в отраженьях,
Потерявшийся в зеркалах.