*** «Всё в людских отношеньях тревожно»
С юношеских лет, подобно Ивану Бунину, покорен грустной участи своей был искристый, огнемётный и лучезарный Игорь Северянин. Любовь к северу была возвещена сразу же, в самом псевдониме: детство поэта прошло в Череповецком уезде Новгородской губернии, куда тот был перевезён из столицы девяти лет от роду.
Себя, свою любовь и Север.
Что помечталось королеве,
Всё Эрик Ингрид подарил.
И часто в рубке, у перил
Над морем, чей-то голос девий
Я слышу: «он ей подарил
Себя, любовь свою и Север».
Эти стихи напишет признанный и обласканный Игорь Северянин в 1916 году, когда ему исполнится 29 лет. К этому времени увидят свет его «Ананасы в шампанском» и «Громокипящий кубок» – сборники, которые пользовались шумным успехом и составили ему славу салонного поэта, воспевающего «красивости» и «изыски» великосветской и богемной жизни. За два года «Громокипящий кубок» выдержал семь изданий. Казалось, что автор сам заботился о своей славе и настойчиво раздувал её публичными выступлениями.
Мороженое из сирени
– Мороженое из сирени! Мороженое из сирени!
Полпорции десять копеек, четыре копейки буше.
Сударышни, судари, надо ль? не дорого – можно без прений...
Поешь деликатного, площадь: придётся товар по душе!
Я сливочного не имею, фисташковое всё распродал...
Ах, граждане, да неужели вы требуете крем-брюле?
Пора популярить изыски, утончиться вкусам народа,
На улицу специи кухонь, огимнив эксцесс в вирелэ!
Сирень – сладострастья эмблема. В лилово-изнеженном крене
Зальдись, водопадное сердце, в душистый и сладкий пушок...
Мороженое из сирени! Мороженое из сирени!
Эй, мальчик со сбитнем, попробуй! Ей-богу, похвалишь, дружок!
Люди недальновидные, никогда не ступающие дальше собственного «я», говорят о вещах сиюминутных, о том же, о чём когда-либо говорит всякий поэт, ведь не одними же возвышенными сферами занята его творческая натура. Но разговор этот по существу носит разный характер. В одном случае, он обыкновенно банален, если не обращается в откровенную пошлость. В последнем – «трагедия жизни претворяется в грёзофарс».
Мир исполнен поэзией, как красотой: надо только уметь видеть её. Поэзия в каждом стебельке, в каждом творении рук человека, но она не сам стебелёк или рукотворное чудо; она – живая душа предметов: надо только уметь слышать её. Поэзией становится то, что невозможно опошлить: поставить знак тождества между пошлостью и поэзией может только больной человек, отравленный выхлопными газами города или чем-то ещё похуже – продуктами жизнедеятельности какой-нибудь очередной передовой идеологии. Поэзия и пошлость разнятся между собой, как бытие и небытие, как идея вещи и сама вещь. Конечно, если читатель настолько циничен, что впору бы ему притвориться Генри Уотсоном, высокомерно потягивающим сигары, то и поэзия ему, в общем-то, не нужна. Разве что портрет Дориана Грея кисти ещё не убитого тем художника ожидает его, чтобы отразить на челе ещё одно ужасное преступление. …Хороший же слух уловит музыку и там, где она почти не слышна.
Наш горе-современник выписывает счёт таланту поэта: «Он и талантлив, и пошл одновременно. Все лучшие северянинские строфы, строчки, образы берутся из стихотворений, служивших поводом для самых смешных и злых пародий. Включая в том избранного лучшее, мы неизбежно включим и худшее. Если же задаться целью представить Игоря Северянина без пошлости, можно было б набрать не слишком большой сборничек безликих описательных стихотворений, в которых нет ничего северянинского...» (А. Урбан. «Образ человека – образ времени»).
Оказывается, и в пошлости есть свой талант! Что, впрочем, несомненно. Вызывает сомнение другое: какое отношение к поэзии имеют «смешные и злые пародии», корявые копии к оригиналу? Если же читатель недальновиден и не умеет отличить копию от оригинала, то, думается, критик из него никудышный. Смысл ему неясен; замысел непонятен. Одни только вещи, что держит в руках, имеют значение для него: читай свои пародии, кури свои, наверное, совсем недорогие сигары, воображай себя лордом Уотсоном и будь счастлив. Найдётся и для тебя свой Дориан Грей.
«Однако все мы подобны человеку, выучившемуся иностранному языку по учебникам, – Николай Степанович Гумилёв встречал немало таких. – Мы можем говорить, но не понимаем, когда говорят с нами. Неисчислимы руководства для поэтов, но руководств для читателей не существует». Оттого урбанизированные европейские жители не слышат русского языка: «не слишком большой сборничек безликих описательных стихотворений» – оценка, брошенная в Игоря Северянина в то время, когда журавлиный клин Владимира Высоцкого и Расула Гамзатова вершил покаянный полёт над Россией.
Поэза о людях
Разве можно быть долго знакомым с людьми?
И хотелось бы, да невозможно!
Всё в людских отношеньях тревожно:
То подумай не так, то не этак пойми!..
Я к чужому всегда подходил всей душой:
Откровенно, порывно, надежно.
И кончалось всегда неизбежно
Это тем, что чужим оставался чужой.
Если малый собрат мне утонченно льстит,
Затаённо его презираю.
Но несноснее группа вторая:
Наносящих, по тупости, много обид.
И обижен-то я не на них: с них-то что
И спросить, большей частью ничтожных?!
Я терзаюсь в сомнениях ложных:
Разуверить в себе их не может никто!
И останется каждый по-своему прав,
Для меня безвозвратно потерян.
Я людей не бегу, но уверен,
Что с людьми не встречаются, их не теряв...
«Новейших из новых», Северянин в одну минуту может кому-то «бросить наглее дерзость» и кому-то «нежно поправить бант». В 1911-м году он возглавляет движение эгофутуристов. «Душа – единственная истина! Самоутверждение личности! Поиски нового без отвергания старого!» – провозглашает молодой поэт. Он примыкает к кубофутуристам, но вскоре расходится и с ними.
Игорь Северянин, «поэт Божией милостью», как уверяет Николай Гумилёв, имеет небывалый эстрадный успех и на выборах «короля поэтов» побеждает самого Маяковского. «Это – лирик, тонко воспринимающий природу и весь мир и умеющий несколькими характерными чертами заставить видеть то, что он рисует. – Отдаёт ему должное Валерий Брюсов. – Это – истинный поэт, глубоко переживающий жизнь и своими ритмами заставляющий читателя страдать и радоваться вместе с собой. Это – ироник, остро подмечающий вокруг себя смешное и низкое и клеймящий это в меткой сатире. Это – художник, которому открылись тайны стиха и который сознательно стремится усовершенствовать свой инструмент, «свою лиру», говоря по старинному» (В. Брюсов. «Игорь Северянин»).
Я проезжаю по Островам,
Пьянея встречным лицом вульгарным
Среди дам просто и – «этих» дам.
Ах, в каждой «фее» искал я фею
Когда-то раньше. Теперь не то.
Но отчего же я огневею,
Когда мелькает вблизи манто?
Как безответно! Как безвопросно!
Как гривуазно! Но всюду – боль!
В аллеях сорно, в куртинах росно,
И в каждом франте жив Рокамболь.
И что тут прелесть? И что тут мерзость?
Бесстыж и скорбен ночной пуант.
Кому бы бросить наглее дерзость?
Кому бы нежно поправить бант?
24 марта 1913 г. Александр Блок читает матери «Громокипящий кубок» и отказывается от прежних своих оценок: «Я преуменьшал его, хотя он и нравился мне временами очень. Это – настоящий, свежий, детский талант. Куда он пойдёт, ещё нельзя сказать; что с ним стрясётся: у него нет темы. Храни его бог». В феврале же 14-го Александр Александрович так же – совершенно по-детски – восклицает:
* * *
О, я хочу безумно жить:
Всё сущее – увековечить,
Безличное – вочеловечить,
Несбывшееся – воплотить!
Пусть душит жизни сон тяжелый,
Пусть задыхаюсь в этом сне,
Быть может, юноша весёлый
В грядущем скажет обо мне:
Простим угрюмство – разве это
Сокрытый двигатель его?
Он весь – дитя добра и света,
Он весь – свободы торжество!
(А. А. Блок)
Блок называет его не иначе, как Игорь-Северянин: «Футуристы прежде всего дали Игоря-Северянина». Душа нерасторжима: голоса из поднебесья выкликают её одним именем. «Он весь – дитя добра и света, он весь – свободы торжество!» Тяжёлый сон жизни и угрюмая действительность циников и пошляков, от которой можно ослепнуть, не мешают поэту безумно жить. Это безумие – поэзия: она увековечивает сокровенное сущее, вочеловечивает всё, что казалось безличным, воплощает в кристалл разрозненные грани бытия и вымыслом множит формы.
Поэты устремлены в будущее: они не рассчитывают на то, что их вдохновение и труд будут по достоинству оценены современностью. Собеседник всегда дальний, там, за чёрной полоской земли. Поэты обращены к его духу, поэты обретают его понимание, и потому – «нет, весь я не умру». Кочующие птицы летят на север, но среди них всегда есть промежуток малый для душ, готовых взмыть вместе с ними на их крыльях в бездонную синеву. Душа поэта звучит в его заветной лире, она не пропадает даром и никуда не уходит, пребывая здесь, среди нас, оберегая и предостерегая нас от мелких смут и угрюмой действительности безбожья. Душа сторожевая, паладин на часах, поэт – с неправдой воин, лучшее, что пробуждается в человеческом «я»: «и славен буду я, доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит».
Мои стихи – туманный сон.
Он оставляет впечатление…
Пусть даже мне неясен он, –
Он пробуждает вдохновение…
О люди, дети мелких смут,
Ваш бог – действительность угрюмая.
Пусть сна поэта не поймут, –
Его почувствуют, не думая…
Бог, отличный от угрюмой действительности, Бог, вдохнувший смысл и движение во тьму. Оттуда явлен мир вещей. Не «житейскую мудрость», банальную и поверенную пошлости своей, но Бога открывает поэт. Что может его гений? Может ли его поэтическое начало прокормить и утешить? Или «пусть душу грех влечёт к продаже» – мы отдадим на откуп дьяволу свои души за благостное и счастливое неведение? Каково быть Генри Уотсоном и не искать, не просить, но брать... Такие «не прощают ошибок, они презирают порыв, считают его неприличьем, «явленьем дурного пошиба...» А гений – в глазах их – нарыв, наполненный гнойным величьем!..».
Игорь Северянин – певец Эго, певец подлинного «я». Но прежде чем приписывать ему эго-изм с эго-тизмом и отождествлять его восторженные Эго-гимны с самовосхвалением и возвеличиванием себя самого, приглядимся, о каком Эго идёт речь.
Четыреста лет тому назад Рене Декарт, сидя в уютном кресле перед тёплым камином, выдвинул принцип радикального сомнения, который и поныне остаётся классическим идеалом рациональности европейского мышления. Декарт подвергал сомнению всё: от мыслительных конструкций до чувственных представлений. Не верю ничему, что вижу, слышу, чую или осязаю, – Декарт показал, что любые ощущения обманчивы и потому на них не следует окончательно полагаться. Что же не вызывает сомнения? Пожалуй, только одно начало – это мыслящее «я», которое сомневается во всём. Отсюда возник гениальный в своей простоте вывод – «мыслю, следовательно, существую». «Я мыслю», тождество бытия и мышления. Моё Эго, которое и есть «я сам», в котором все мои сомнения, страхи, знания и предрассудки: «я – субстанция, вся сущность или природа которой состоит в мышлении и которая для своего бытия не нуждается в месте и не зависит ни от какой материальной вещи» (Р. Декарт. «Рассуждение о методе»).
У Декарта, однако, за мыслящим «я» всегда оставался Господь Бог, который создал хорошее соответствие между «я» и окружающим его вечным и вещным миром:
«Ибо, если бы я был один и не зависел ни от кого другого, так что имел бы от самого себя то немногое, что я имею общего с высшим существом, то мог бы на том же основании получить от самого себя и всё остальное, которого, я знаю, мне недостаёт. Таким образом, я мог бы сам стать бесконечным, вечным, неизменяемым, всеведущим, всемогущим и, наконец, обладал бы всеми совершенствами, которые я могу приписать божеству» (Р. Декарт. «Рассуждение о методе»).
Человек не вечен и не всесведущ, и сколь бы успешно не истреблял природу, он, конечно, не всемогущ. Он далёк от мыслимого совершенства. Лишь совсем немногое роднит его с высшим существом. Более поздние мыслители напрасно забыли об этом. И только в XIX веке Иоганн Готлиб Фихте, тридцативосьмилетний ученик Канта, напомнил людям о том, что за этим мыслящим «я» обретается великое «не-Я», что за этим маленьким Эго живёт вечное и не-вещное Трансцендентальное Эго. Мы тройственны в своём союзе с миром вещей, мыслящее «я» и Трансцендентальное Эго: я, тело и Бог. Мы проникнуты этим смыслом. В него скорее нужно поверить, чем стучаться рационально. Не о том ли «Троица» Андрея Рублёва, не о том ли все мосты из средневековой мысли в угрюмую атеистическую действительность экзистенциальной эпохи?
Поэтому Игорь Северянин был понятен таким разным, но православным в своих деяниях, Николаю Гумилёву и Александру Блоку. Великое Эго говорило в нём, слагало его стихи. Он беседовал с Ним, он дышал Его кислородом, он купался в лучах Его славы, он был Его рыцарем и слугой. Мысль легко переносила его «из Москвы в Нагасаки, из Нью-Йорка на Марс». И он был светлоносен и лучезарен, он мог говорить на всех языках. Он, который ощутил этот великий мир за собой – и Лондон, и Нью-Йорк, и Берлин, этот свет, разбудивший его, – не мог не петь гимн переполнявшим его творческим силам, великому Трансцендентальному Эго.
Меня отронит Марсельезия,
Как президентного царя!
Моя блестящая поэзия
Сверкнёт, как вешняя заря!
Париж и даже Полинезия
Вздрожат, мне славу воззаря!
Мой стих серебряно-брильянтовый
Живителен, как кислород.
«О гениальный! О талантливый!» –
Мне возгремит хвалу народ.
И станет пить ликёр гранатовый
За мой ликующий восход.
Пусть на турнирах славоборчества
Стиха титаны и кроты
Берлинства, Лондонства, Нью-Йорчества
Меня сразить раскроют рты:
Я – я! Значенье эготворчества –
Плод искушённой Красоты!
Псалмопения никогда не бывает много. Северянин ощущает Бога, Поэта дня, как он величает Его, хорошее соответствие в каждом сердце и в каждом взгляде! Он знает, что мы способны понимать друг друга. И в этом знании его гений и бессмертие, «плод искушённой Красоты». Он вхож к любому, он любим всеми, ведь это же не он один вхож и любим, но с ним единое начало, которое объединяет нас в своём языке, нации и культуре.
Поэза оправдания
Я – Демон, гений зла! Я Богом пренебрёг!
За дерзостный мой взлёт Бог возгордился мною,
Как перлом творчества, как лучшею мечтою,
Венцом своих забот, венцом своих тревог.
Я – Демон, гений зла! Я Богом пренебрёг!
Но Я Его люблю, как любит Он Меня:
Меня ожизнил Бог, экстазом осиянный!
И ныне я Его приветствую осанной!
Я, Демон, гений тьмы, пою Поэта дня,
И Я Его люблю, как любит Он Меня!
Меня вне Бога нет: мы двое – Эгобог.
Извечно мы божим, но нас не понимали.
О, человечество! в надсолнечной эмали
Начертаны слова, как упоенья вздох:
«Нет Бога вне Меня! Мы двое – Эгобог!»
Павший человек – гений зла. Не ступать ему более по благоуханным садам Эдема. Человек пренебрёг Богом. Мы все пренебрегаем Им. В надсолнечной эмали, бесполезной для людей слепых, начертаны слова о нас, о Боге, о гении. Оторваться от земли и пренебречь своим «я» ради Того, Кто бесконечно любит нас. Просто и неимоверно трудно. Просто и неимоверно трудно быть свободным от своего «я». Рука Бога протягивается к человеку сквозь небеса. Поэт – венец Его тревог, поэт – перл творчества высшего существа! «Меня ожизнил Бог, экстазом осиянный!» И павший человек не может не любить Его, осанной приветствуя Поэта дня.
«Для нас, принцев Песни, жизнь только средство для полёта: чем сильнее танцующий ударяет ногами землю, тем выше он поднимается. Чеканим ли мы свои стихи, как кубки, или пишем неясные, словно пьяные, песенки, мы всегда и прежде всего свободны и вовсе не желаем быть полезными» (Н. С. Гумилёв. «Жизнь стиха»). Лёгкость, изящество и самоуверенность. Игорь Северянин эпилогизирует свой, но не принадлежащий ему гений:
Эпилог
1
Я, гений Игорь Северянин,
Своей победой упоён:
Я повсеградно оэкранен!
Я повсесердно утверждён!
От Баязета к Порт-Артуру
Черту упорную провёл.
Я покорил литературу!
Взорлил, гремящий, на престол!
Я – год назад – сказал: «Я буду!»
Год отсверкал, и вот – я есть!
Среди друзей я зрил Иуду,
Но не его отверг, а – месть.
«Я одинок в своей задаче!» –
Прозренно я провозгласил.
Они пришли ко мне, кто зрячи,
И, дав восторг, не дали сил.
Нас стало четверо, но сила
Моя, единая, росла.
Она поддержки не просила
И не мужала от числа.
Она росла в своём единстве,
Самодержавна и горда, –
И, в чаровом самоубийстве,
Шатнулась в мой шатёр орда…
От снегоскалого гипноза
Бежали двое в тлен болот;
У каждого в плече заноза, –
Зане болезнен беглых взлёт.
Я их приветил: я умею
Приветить всё, – божи, Привет!
Лети, голубка, смело к змею!
Змея, обвей орла в ответ!