***
«Ты знаешь цену нежности лукавой»
В работах
Карла Маркса (1818–1883) о грядущем бесклассовом обществе можно найти
примеры профессий, которые уже тогда, в обществе эксплуатации и угнетения,
позволяли реализовать человеческую свободу. Это так называемая богема, представители
творческих профессий – артисты, художники, музыканты и литераторы. Свою жизнь
они отдают самореализации, развивая и проявляя лучшие свои таланты, и получают
за это материальное вознаграждение, ради которого остальные люди вынуждены
заниматься не любимым делом на производстве. Человек находится в рабстве, определённом производственными
отношениями, освободиться от которого он сможет в результате естественного хода
исторического процесса – в результате развития техники, знания и культуры. Таким будет общество
будущего – каждый человек будет свободен и волен заняться тем, к чему у него
есть желание и способности, а за выполнение необходимого для общественного
воспроизводства тяжёлого физического труда возьмутся умные механизмы.
Мечта?
Да, и не такая уж неосуществимая в постэкономическую
современность. Надо только позволить технике заменить
человека на самых неблагодарных участках производства, и общественное
устройство будет преобразовано с исторической закономерностью. Почему нет?!
Если, конечно, не допустить того, чтобы техника развивалась исключительно в
милитаристских целях, но это опять же зависит от людей, как всегда, желающих
жить лучше.
* * *
Когда
осенний пламень вспенивает лес,
Его не
потушить
Сентябрьским
дождём
(В воде пылает
Красная
и золотая
Шелуха.)
Когда душа
заполыхает,
Пылают
кости в теле
И
кровь вскипает в нём.
О, дни
сумятицы и суматохи
(Жить в эти дни –
Такое счастье и такая честь.)
Мы
были молоды и безрассудны,
Мы
называли страстью – похоть
И
гневом – месть.
Ах, непривычен для очей
Холодный
лик тишающей страны
(Нам кажется: мы,
Мы
чужды ей,
Мы ей враждебны.)
Прощай,
дух ветра и богемы.
Тупыми
языками красных кирпичей
Зализывает
город раны,
Вставляя
щегольской монокль
В пустые веки рам.
И вот:
как бы нетопленная печь,
Моё
обложенное изразцами тело.
(Должно быть,
Не
вскипает кровь и кость не полыхает,
Когда
недвижима душа.
Должно
быть,
Тогда в
небо
Дышит
Дыханьем
Ледяного погреба…)
Уже:
Любовной
грусти вороха
Завьюживают
Зрелые
сердца
(У нас ещё
Они
немолчно тараторят,
А кое у
кого –
Остужены и немы) –
Любовной
грусти вороха,
Когда
воспоминаем мы
О днях сумятицы и суматохи.
В
1924 году на обвинение:
«Поэты являются деклассированным элементом!» – имажинисты отвечали утвердительно:
«Да, нашей заслугой является то, что мы УЖЕ деклассированы».
«Мы деклассированы потому, – объясняли они, – что мы
уже прошли через период класса и классовой борьбы». Октябрьская революция
освободила рабочих и крестьян, а сознание этих рабочих и крестьян так и не
перешагнуло за 1861-й.
«ИМАЖИНИЗМ
БОРЕТСЯ ЗА ОТМЕНУ КРЕПОСТНОГО ПРАВА СОЗНАНИЯ И ЧУВСТВА», – пишут имажинисты
большими буквами в «Восьми пунктах».
* * *
Гнусавый
вечер – старый дьяк,
Поёт
октябрьские службы.
Созвездий
жолотые гроздья
Свисают в городские лужи.
Пью
жадными глотками дни,
Солёные
мочой и кровью.
Не по
цветам путь, не по гравию
По трупам
в звёздный виноградник...
Пастух
ли приведёт стада?
За
стадом ли придёт пастух?
В дни молневого листопада
Юродивый над Русью дух.
В
«Опыте персоналистической философии»
Н. А. Бердяев повторял:
«Человек находится в рабстве, он часто не замечает
своего рабства и иногда любит его. Но человек стремится также к освобождению.
Ошибочно было бы думать, что средний человек любит свободу. Ещё более ошибочно
думать, что свобода лёгкая вещь. Свобода трудная вещь. Оставаться в рабстве
легче. Любовь к свободе, стремление к освобождению есть показатель уже
некоторой высоты человека, свидетельствует о том, что человек внутренне уже
перестаёт быть рабом. В человеке есть духовное начало, независимое от мира и не
детерминированное миром. Освобождение человека есть требование не природы,
разума или общества, как часто думают, а духа. Человек не только дух, он
сложного состава, он также и животное, также и явление материального мира, но
человек также и дух. Дух есть свобода, и свобода есть победа духа». («О рабстве и свободе человека». С. 673–674)
* * *
Вокруг
себя я зло искал.
Вдруг
заглянул на дно зеркал.
И
увидал его в себе.
И в морду дал
своей судьбе.
Разбросанным по разным городам и
весям, имажинистам при встречах казалось, что расстались они только вчера.
Москва. Пятидесятые годы.
Театральная площадь у фонтана между
Большим и Малым театрами. Рюрик Ивнев прибывает из
Тбилиси на премьеру оперы, либретто которой он перевёл с
грузинского на русский. Анатолий Мариенгоф – из
Ленинграда на просмотр своей драмы «Наследный принц», которую поставила труппа одного
из провинциальных театров.
«Был ясный июльский день. Наша встреча была воистину
театральной, ибо Анатолий после обычных объятий, поцелуев и бормотаний каких-то
несвязных слов неожиданно сказал:
– Ты совсем не изменился. Что-нибудь принимаешь?
Я засмеялся:
– Если бы было, что принимать – это принимали бы все.
Он ничего не ответил, а, посмотрев внимательно на мои
брови, сказал:
– Брови красишь?
Я воскликнул:
– Ты с ума сошёл. Кто же их красит?
– Как ты отстал от жизни! – заметил Мариенгоф. – Красят теперь все – мужчины и женщины.
– Ну, есть же такие, которые
не красят.
– Этого не может быть! – настаивал Анатолий.
Хорошо помня, что Мариенгоф
в карманчике пиджака имеет всегда маленький флакончик духов и неизменный белый
шёлковый платочек, я сказал:
– Не пожалей нескольких капель своих парижских духов
и проверь.
Мариенгоф ни слова не говоря проделал всю эту процедуру и через несколько секунд
разочарованно произнёс:
– Достал, значит, хорошую краску».
(Р. Ивнев. «Последний имажинист»)
* * *
Был у
Вадима?.. Рюрика?..
У Эрдмана на Генеральной?
Иль у
кого ещё окрест?
Мне по
душе твой шелестящий голос
И
желтизна редеющих кудрей,
Голубоватых
глаз нерезкий холод,
Суждений
вдумчивость,
Размеренность
речей.
Попримеряем вместе суетную славу –
Пути проезжие
пылят!
Ты
знаешь цену нежности лукавой,
И
дружеству,
И
вечных клятв.
Ещё ты
знаешь –
Та грознее
туча,
Что
прячет в складки молнии кинжал,
И всех
возлюбленных та лучше,
Которую
ещё не целовал.
1927
год, записка И. А. Бунина:
«…рекомендую
непременно прочитать “роман” Мариенгофа. Как
документ, это самая замечательная из всех книг, вышедших в России за советские
годы. Мариенгоф сверхнегодяй
– это ему принадлежит, например, одна такая строчка о Богоматери, гнуснее которой не было на земле никогда. Но чудесный “роман”
его очень талантлив, например, действительно, лишён всякого вранья
и есть, повторяю, драгоценнейший исторический
документ». (И. А. Бунин Статьи 20-х годов. С. 201).
Драгоценнейшим историческим документом стала вся «Бессмертная
трилогия» А. Б. Мариенгофа – «Роман без вранья» (1926), «Как цирковые лошади по кругу…»
(редакционное название «Мой век, моя молодость, мои друзья и подруги», 1960),
«Это Вам, потомки!» (1962). Трилогия воспоминаний стала документом рождения и
гибели Октябрьской революции и одновременно – начала и конца персоналистического переворота, который вызвал к жизни как личность
Анатолия Мариенгофа, так и всё его творчество.
Автобиографическая трилогия
А. Б. Мариенгофа бессмертна. И это не шутка
и не преувеличение, поскольку в его свидетельствах, воспоминаниях и оценках, скрупулёзно
собранных и изложенных с детальной точностью, важной, если не по букве, так по
духу, – история и эпоха. Одна короткая запись поэта, в которой мироощущение и
мировоззрение неразделимы, может рассказать об «эпохе Есенина и Мариенгофа» больше, чем десятки страниц учебников и научной
литературы.
Из «Записок сорокалетнего мужчины»:
* * *
Умные люди глупо
устраивают свою жизнь.
* * *
Я
готов с пролетариатом вместе драться на одной баррикаде, но ужинать предпочёл
бы в разных ресторанах.
Из
последней части автобиографической трилогии:
* * *
Для большей убедительности газетчики пишут: “как всем известно” или ещё лучше: “как всему миру известно”. Это даже в том случае, когда никому не известно.
И на глупого читателя это действует.
* * *
Надо быть животным, чтобы хоть раз в жизни не подумать о самоубийстве.
Мне кажется, что это моя мысль. А может быть, и не моя.
* * *
Гёте говорил, что поэзия действует всего сильней в начале культурных эпох, когда они ещё совершенно грубы.
Конечно!
* * *
Вот ведь какое гнусное почти правило – как подлец, негодяй, предатель, хапуга, человек злой, коварный – умён, обязательно умён! А среди добряков, среди милых, среди хороших – днём с огнём поищи-ка умного. Редчайшая редкость.
* * *
Только писатели-подлецы могут говорить на собраниях (дома они этого не говорят), что отсутствие свободы делает нас счастливыми, а литературу... великой!
* * *
Есенин говорил:
– Ничего, Толя, всё образуется.
Прошла жизнь, и ничего не образовалось.
* * *
Аристотель говорил: “рабы и другие животные”.
Как будто это про нас сказано. Именно: выдрессированные животные.
* * *
В театре, если смотреть сверху, предательски поблескивают из партера не только сегодняшние лысины и плеши, но и будущие.
Пожалуй,
и в литературе полезно смотреть на людей с галёрки.
* * *
Чёрт знает кого и чёрт знает за что хвалят журналы и газеты...
Впрочем, нам не привыкать! У нас ведь и в сказках дурак называет лягушку – зелёной птичкой.
* * *
С некоторых пор я в жизни делаю только то, что мне хочется, а не то, что надо. И получается как будто получше. Но, конечно, не в смысле карманного благополучия.
* * *
“ПОКАЗУХА!”
Это слово только вчера родилось, а сегодня его уже говорит город, говорит деревня, говорит интеллигент, говорит молочница.
* * *
Мне думается, что уйти из жизни (так же, как уйти из гостей) гораздо лучше несколько раньше, чем несколько позже, когда ты уже всем здорово надоел.
* * *
Уж если писать, так, пожалуй, для читателя и зрителя. А у нас почему-то пользуются особой благосклонностью романы, сочинённые для книжных шкафов, и пьесы, поставленные для пустых стульев.
(А. Б. Мариенгоф. «Это Вам, потомки!»)
*
* *
Никритиной
С тобою, нежная подруга
И верный друг,
Как цирковые лошади по кругу,
Мы проскакали жизни круг.
Жизненный
круг А. Мариенгофа, также как Ф. Сологуба, В. Маяковского,
С. Есенина, В. Хлебникова,
Б. Пастернака, был ознаменован движением от рабства в унаследованных
формах культуры и нормах поведения к свободе, к освобождению духа и личности. Освобождение
обусловливало творчество, сотворение новых культурных образцов, новых форм
театра и литературы. Оно означало персоналистический
переворот, благодаря которому дух мог отбросить нормы ограничений сенситивной культуры
и ступить на путь творчества новых идеациональных
сверхчувственных ценностей. Это творчество осуществлялось
прежде всего путём стихотворных и драматургических опытов деконструкции
формы и содержания и далеко не всегда было удачным, что, разумеется, нисколько
не умаляет значения революционных для искусства и культуры авторских инноваций.
О себе
Тут всё
размеренно и строго.
«К
чертям собачьим!.. Бунт!..»
Ну, побунтуй немного,
Расколоти
у жизни чашки.
А кончил, как и все, в
смирительной рубашке.
Делясь опытом персоналистической
философии, Н. А. Бердяев утверждал: «Человек свободный должен
чувствовать себя не на периферии объективированного мира, а в центре мира
духовного. Освобождение и есть пребывание в центре, а не на периферии, в
реальной субъективности, а не в идеальной объективности». («О
рабстве и свободе человека». С. 674)
Красил или не красил
А. Б. Мариенгоф брови, жил в Ленинграде или
в Москве, печатался при жизни или нет, – собственно, всё это имеет отношение только
к объективированному миру, на периферии которого обустраивается человек, будь
он поэт, политик или банкир. У объективированного мира нет центра ни в столице
империи, ни в том, что силится именоваться «столицей мира». Центр там, где есть
«реальная субъективность», где живёт своей творческой жизнью свободная личность
– человек будущего. Иными словами, центр там, где Мариенгоф, или – Сологуб, Маяковский, Хлебников, Пастернак.
* * *
О,
сверстники, как это благородно!..
Как
красиво!
Как к лицу!
–
Все
ваши головы
Давно
уж в мыльной пене.
А у
меня нет мудрого терпенья
Спокойным шагом подойти к концу.
А. А. Потебня, Б. Брехт, С. М. Эйзенштейн,
О. Хаксли, Н. С. Гумилёв, Л. С. Выготский
сходились во мнении, что «поэзия или
искусство есть особый способ мышления, который, в конце концов, приводит к тому
же самому, к чему приводит и научное познание, но только другим путём.
Искусство отличается от науки только своим методом, то есть способом
переживания, то есть психологически». (Л. С. Выготский. «Психология искусства». С. 30)
В самом представлении о «способе
переживания» неявно содержится дихотомическое деление на «мужское» и «женское».
Наука, в таком случае, это «мужчина», искусство – «женщина». К чему может
привести их встреча? К браку и взаимной любви? Или к разочарованию и обидам? А
может, всего лишь к «мелкой интрижке»? Любовь бывает
слепа и трагична.
Что бы там ни было, эту встречу и приветствовал
А. Б. Мариенгоф:
«Грандиозность сегодняшнего дня есть в
ощущении наступающего момента встречи двух глубочайших потоков человеческого
гения – слияния искусства с наукой. Момента, когда оба понятия потеряют свои
последние отличительные признаки, когда горячая кровь прекрасного вольётся в
холодные жилы науки, а мозг науки своим блистающим серебром заполнит подчас
пустоватую черепную коробку искусства». («Да, поэты для
театра». С. 641)
* * *
Тёмная
ночь на земле.
Как
машинистка, луна
Сокращена.
Нет,
это я ослеп!
Кривыми
губами клоуна
Целую
лицо, белое, как молоко.
Это
она перепудрилась.
Это
понять легко,
Случай
не единичный,
Любовь бывает слепа и трагична.
* * *
Встретился с Шостаковичем в филармонической ложе. Шестьсот километров, отделяющие Москву от Ленинграда, жестоко развели нас.
– Это сущее безобразие! – сказал Шостакович, сведя брови.
Дело в том, что опять по всей Руси меня прорабатывали за “Наследного принца”. Усердствовали в этом (устно и печатно) те дисциплинированные товарищи, которые не читали и не видали моей новой пьесы. Изъяли все стеклографические экземпляры сразу же, а запретили “Наследного принца” накануне московских генеральных репетиций.
– Ничего, ничего, Анатолий Борисович, будет у вас лучше...
Фраза эта меня несколько удивила. Она была неожиданна для Шостаковича. При Сталине он обычно говорил:
– Ничего, ничего, Анатолий Борисович, будет хуже.
Когда-то в одном эстетствующем доме я любовался превосходным портретом кисти Серова. Но картина была повешена криво. И от этого, рядом с восторгом, во мне всё время пульсировало другое чувство – какое-то раздражение. В жизни необыкновенный Шостакович, выражаясь образно, тоже был “подвешен криво”. Требовались очень хорошие нервы, чтобы полностью наслаждаться встречей с ним.
(А. Б. Мариенгоф. «Это Вам, потомки!»)
Критика и понимание личности
А. Мариенгофа до сих пор, выражаясь образно,
«подвешены криво». «Перекос» возник, в том числе, из-за почти столетнего
«заговора молчания» в отношении творческого наследия поэта, но не только.
Несмотря на многочисленные знакомства и «богемный» образ жизни А. Мариенгофа, его достижения как автора были преданы «сотне
лет одиночества», а творческие идеи не нашли поддержки и продолжения ни в
театре, ни в литературе. Потуги мовизма
В. Катаева, «Зависти» Ю. Олеши, односторонне
выдернутой из контекста «Циников» физиологичности,
якобы оригинальной юмористики коротких строчек в штанишках современных поэтов только
подчёркивают ущербность сенситивной культуры советского и постсоветского
периодов. Впечатление ущербности ещё более усиливается из-за трусости и
недобросовестности «инженеров человеческих душ» в деле признания литературной
преемственности.
– Ничего, ничего, Анатолий
Борисович, будет хуже.
Коле Глазкову
Выпьем
водки!
–
Лучше чаю.
Я
давно уж примечаю,
Что от
чаю
Не
скучаю.
После
ж водки – грусть такая!..
– Выпьем, Коля, лучше чаю.
Честный комментарий не оправдывает,
не превозносит, но и не обвиняет в смертных грехах, хотя бывает
выдержан в духе песни В. С. Высоцкого (1938–1980) «В аду решили черти
строить рай»:
«Он оказался самым оболганным из русских
литераторов ХХ века. Писатель, никогда не числившийся в первых номерах, вышел в
рекордсмены.
Нельзя сказать,
будто сам знаменитый имажинист – совершенно невинная жертва, и вовсе не при делах.
Однако наказание получилось в национальном духе: не за тексты и поведение, а за
образ и стиль». (А. Колобродов.
«Оправдание циника». С. 535)
* * *
Вот
эти горькие слова:
Живут
писатели в гостинице «Москва»,
Окружены
официантской службой,
Любовью
без любви и дружбою без дружбы.
А чтоб
витать под облаками,
Закусывают водку балыками.
Закусывают писатели и загибают,
черти, с трибун:
– Рай, только рай – спасение для ада!..
Поэт
не верил в любовь к «соpока тысячам бpатьев»,
поскольку тот, кто любит всех, не любит никого. Кто ко всем относится ровно,
тот ни к кому не относится хорошо.
При поцелуях актёры опасливо
подставляли щёку.
– Ничего, ничего, Анатолий
Борисович, будет у вас лучше...
* * *
Что за
семья без самовара,
Без бабушки
И – жизни
корабля – под парусом
качающейся
колыбели.
У нас
презренный дар
(Презренные
ремёсла есть).
Вот почему
У
стихотворцев ядовитые губы:
Мы в
люльке нянчим честолюбье,
У нас в
дому
Сияет
тульской медью спесь.
Когда-нибудь
пошлю всё это к чёрту.
Блестя
крахмалом, лаком и в глазу стеклом,
Я буду
говорить о том:
Что
вдохновенья ищут не в стихах,
А у
цыган от «Яра»,
Что
Пушкина отдал бы за рейнвейн
И
Гейне
За
гаванскую сигару.
Всё
чепуха:
Воображенья
золотые горы
И низкой яви чорный
день.
Французский поэт Андре Шенье (1762–1794)
уверял, что «ветер революции тушит факел поэзии», и был неправ. Весной
«Русская коммунистическая революция
создала небывалую по своим размерам и силе бюрократию. Это есть образование
новой буржуазии, или новой пролетарской аристократии. Настоящая историческая
аристократия замкнута и ограничена, она не любила расширяться и приспособляться
к новым условиям. Бюрократия же бесконечно расширяется, не дорожит
замкнутостью, охранением качеств, и легко приспособляется ко всяким условиям и
всяким режимам. Вот почему она никогда не может быть названа аристократией.
Аристократией не может быть назван и верхний слой буржуазии, имитирующий
аристократию
и вылезающий в аристократию. Буржуазия имеет совсем
другую душевную структуру». (Н. А. Бердяев.
«О рабстве и свободе человека». С. 599)
Поэту в
славе
Ну,
что – сбываются мечты?..
Сверкаешь?
Ну, сверкай.
А мне
сверкать тоска.
Знакомо
всё. Сверкал, как ты.
Как пятка из дырявого носка.
Человек в повседневных делах и
заботах отчуждён от своей трансцендентальной природы – свободы. Духовное
освобождение есть победа над властью этого отчуждения. Оно возможно, поскольку
в человеке есть духовное начало, способность не быть определяемым сугубо
внешними силами. Чтобы его реализовать, человек обращается к миру
сверхчувственных ценностей, которое совершить тем труднее, чем дальше отстоит
он от Бога.
*
* *
Друг
мой, живу, как во сне.
Не
разговаривай строго.
Вот
бы поверить мне
В
этого глупого Бога!
Чем дальше человек отстоит от Бога,
тем больше ему необходимо усилий и героизма для своего духовного освобождения, для
реализации личности в самом своём существе. Творчество – единственный источник
освобождения от рабства в объективированном мире вещей. Читаем у
Н. А. Бердяева:
«В духовном освобождении человека
есть направленность к свободе, к истине и к любви. Свобода не может быть
беспредметной и пустой. Познайте истину, и истина сделает вас свободными. Но узнание истины предполагает свободу. Несвободное
узнание истины не только не имеет цены, но и
невозможно. Но и свобода предполагает существование истины, смысла, Бога.
Истина, смысл освобождают. Освобождение ведёт к истине и смыслу. Свобода должна
быть любовной, и любовь свободной. Только сочетание свободы и любви реализует
личность, свободную и творческую личность». («О рабстве и
свободе человека». С. 680–681)
* * *
В 1909 году Лев Толстой записал в дневнике:
«Чтобы быть художником слова, надо, чтобы было свойственно высоко подниматься душою и низко падать».
Падать-то низко мы умеем.
Ни за что не написать мне так, чтобы понравилось нашему министру культуры.
А вот по Чехову, «заяц, ежели его бить, спички может зажигать».
Значит, он, этот заяц-то, поумней будет.
(А. Б. Мариенгоф. «Это Вам, потомки!»)
Падать-то низко мы не разучились, а
вот подняться душою высоко – это вопрос. К сожалению, творческие возможности
освобождения, открываемые персоналистической
революцией и идеалистическим искусством Серебряного века, всё ещё не освоены,
не понятны и не доступны нынешней, какой ни на есть, сенситивной культуре массового потребления.
*
* *
Ну
вот, дочитываю жизни книгу.
Всего
осталось несколько страниц.
Что
за толкучка дней событий лиц!
А
под конец:
На,
выкуси-ка фигу!