Глава 7.

А. Б. Мариенгоф. "Зелёных облаков стоячие пруды"

Просматривая записные книжки сына, убитый горем отец обнаружил вопрос: «А вдруг я бездарный? Вдруг я действительно бездарный? Вдруг все мечты разлетятся? Нет, этого не может быть. А вдруг?..» Это страшное «вдруг» росло, увеличивалось, делалось всё более вероятным и отчётливым. Сыну казалось, что так оно и случится в жизни. «Ну нет! – протестовал он с юношеским максимализмом. – Тогда я покончу самоубийством».

Каким же виноватым ощущал себя его отец, что прежде не заглянул в эти блокнотики и дневники, доверчиво оставленные открытыми на столе! Тогда непоправимое можно было бы предотвратить! Именно ему, начинателю дела имажинистов, поэту и литератору, на протяжении всего творческого пути приходилось выслушивать сомнения и упрёки в собственной одарённости, поучения полуинтеллигентов и полуневежд, что и о чём писать, командный ор Союза писателей. Именно он, Мариенгоф, изведав ещё при царе, как интеллигентные молодые люди сразу после гимназий и университетов, будучи «вольноопределяющимися» на военную службу, стояли на вытяжку перед полуграмотным, матерящимся почём зря фельдфебелем из «народа», мог послать всё это княжеско-пролетарское хамство вежливым «Мерси!»

«Оглушительное тявканье», – вещала передовица газеты, в которой правды не было ни на грош. А с нею «пошла писать губерния» и пишет до сих пор, клеймя и изобличая, милуя и казня. Казни, впрочем, случаются много чаще и с большим размахом, чем помилования. Таков крест, который имажинизм несёт уже без малого сотню лет. Сотню лет проработок и натужных попыток сведения к «символу» и «футурью», гробокопательства и насильственного разделения тех, кто без всякого дозволения оказался связан вместе как при жизни, так и по смерти.

Очередную проработку в газетах сын переживал гораздо сильней и глубже отца: это ведь ему приходилось встречать тридцать пять если не врагов, то недругов в классе, когда Анатолий Борисович находил себе утешение в высоких исторических аналогиях:

– Один критик написал, что я умру пьяным под забором, – жаловался Чехов Горькому.

– Книги Чехова… представляют собою весьма печальное и трагическое зрелище самоубийства молодого таланта, – писали горе-знатоки о его «Пёстрых рассказах».

Чудно! Какой-то бред, как видимо, от удушья: полуинтеллигенты о Чехове, полуневежды о Мариенгофе, – прослойка, кормящаяся изобретением собачьих блюд.

«Я чувствую, что это самоубийство – сплошная литература и никогда я не сделаю этого», – пытал судьбу Кирка.

«Становится совсем тяжело. Неужели даже наедине не можешь быть искренним? Нет, не могу. Я могу быть искренним, когда говорю с другими. Тогда это у меня получается. А наедине ничего не выходит», – и это было куда серьёзней: невозможность быть самим собой, невозможность вступить в диалог с Тем, кто никогда тебе не изменит.

А ты Ему?

Экзистенциальное одиночество.