** Докторская. «Я
видел клетки очень странных тварей»
Дальнейшая деградация С.С.
от вымогательства по случаю к вымогательству в системе, детально разработанного
не без помощи теории социальных эстафет вымогательства и шантажа, не может быть
объяснима вне контекста деградации российской науки и образования в целом за
последние 15 лет современной истории. Ошибки учителей, как известно, не столь
очевидны, как врачебные, но по своим последствиям не менее катастрофичны, тем
более, если учителя эти на поверку оказываются обыкновенными или пусть даже не
совсем обыкновенными шарлатанами. Лишь 15 лет победоносного «возрождения» совка
в его самых отвратительных чертах коррупции и насилия, временно прикрытых
подобием социального обеспечения, могут объяснить, почему вопросы языка в
сопредельных с Россией территориях стали решаться путём войны и гражданского
неповиновения, почему уставшие от лжи люди кидаются в
крайности национализма и засовывают чиновников в мусорные баки, а университеты
выпускают невеж с дипломами экономистов и инженеров и устраивают пустые
заседания «учёных» и совсем уже неучёных советов, конференции, симпозиумы и
прочие имитации общественной деятельности и науки. Чествуют и заседают,
заседают и чествуют, а на границе русские убивают русских, и эта война по
причине деградации политических, экономических и культурных социальных
институтов грозит захлестнуть всех и каждого.
Механизм этой деградации
прост. Это механизм имитации, механизм подражания деятельности без её
сущностного воспроизведения на деле. Он подробно изложен в
теории М.А.Розова и хорошо усвоен десятками политических партий, сотнями
«академиков», тысячами «генералов» и «либералов», миллионами «аналитиков»,
«экономистов», «учёных». Это настоящее бедствие современного общества,
когда целенаправленное действие подменяется его имитацией, исследование –
бюрократической процедурой, произведение искусства – симулякром.
Если рассуждать материалистически, торжество имитации обусловлено неотвратимым
ходом автоматизации производства, в котором человеческий разумный фактор сведён
к минимуму вследствие роботизации и компьютеризации механизмов изготовления конечного
продукта. Пенять здесь можно разве что на естественно-историческое
развитие и неожиданную уступчивость вечных ценностей справедливости и добра,
если с такой лёгкостью труд небольшого коллектива специалистов можно превратить
в продукт, мгновенно продаваемый на рынке для сотни миллионов пользователей, и
даже сама необходимость выхода на рынок и непосредственной его продажи не
требует от маркетолога или продавца каких-либо
особенных знаний и личностных качеств – надо только действовать по
образцу, имитируя и потребляя результаты труда тех, кто ещё не научился или не
желает имитировать. Посредственность рулит.
Вместе с тем разум не
машина, и отсюда проистекает одна из причин шизофрении, поражающей человека и
общество в недрах постимпериалистического
капитализма: думаю одно, говорю другое, делаю третье. Этот
механизм двоемыслия проиллюстрирован на великом множестве примеров, я
остановлюсь на одном, а именно – на философской его апологии в фейковой теории социальных эстафет М.А.Розова, претендующей
на описание социальной реальности, а на деле предлагающей способы имитации
общественной жизни и деятельности, и на практическом применении этих механизмов
в академической, так сказать, науке и университетском образовании. Итак,
куматоид в его самом что ни на есть парадном виде, какой
ему умеет придать С.С.Розова.
Идейная подоплёка куматоида, нравственно оправдывающая любую имитацию и любые
деяния его агента, была ясно сформулирована Татьяной Яковлевной Дубнищевой, профессором кафедры философии Новосибирского
государственного университета экономики и управления. В 2001-02 гг. Т.Я. путём
закулисных интриг добилась разделения кафедры философии на две – кафедру
современного естествознания, которую, как было решено ректором Ю. В. Гусевым,
возглавила она самолично, и того, что от неё осталось под прежним
названием. Я окрестил это начинание Т. Я. разводом
научного коммунизма на физику и метафизику, а заведующая кафедрой философии
Валентина Михайловна Фигуровская более всего была
удивлена, как коллега проделала своё тёмное дело: не сказав ни слова, тихой
сапой, словно опасаясь, что кто-то может стать поперёк воли набиравшего в ту
пору силу ректора Гусева.
Конец августа
– А много ли мне осталось?
Чего там бояться?
Было смешно и горько.
Пенсионный возраст Т.Я.
подразумевал, что в подковёрной борьбе за кафедру
терять ей особо нечего, а значит, все средства хороши и любое словоупотребление
оправдано.
Конечно же, «волну»
дробления кафедр по Нархозу пустила не сама Т.Я. Она
только «подхватила» её, или сама была подхвачена ею – не исключено, что
предложение исходило от ректората или членов Учёного Совета. Т. Я. Дубнищева уверенно «подхватила» её после того, как молодой
доктор экономических наук Александр Владимирович Новиков буквально на следующий
день после защиты явился к своему научному консультанту, такому же молодому ректору
Ю. В. Гусеву, с требованием об учреждении «его собственной» кафедры.
Так об этом свидетельствует Галина Михайловна Тарасова, заведующая кафедрой
банковского дела, от которой и была немедля «отрезана» фондовая часть рынка
ценных бумаг. Кафедру с одноимённым названием А. В. Новиков возглавлял
до июля 2010-го года.
Действительно, если
задаться вопросом «Сколько мне осталось?», то для человека пенсионного или даже
предпенсионного возраста, служащего на ниве народного
образования, оказываются снятыми все преграды репутационного
и нравственного основания. Потому как надо сейчас! Потом уже не будет ничего.
Надо брать сейчас и плевать на риски репутационных
издержек: в случае полного провала отправят на пенсию, всего-то… Очевидно,
именно поэтому имела смысл известная с советских времён кадровая политика
омоложения руководящего состава любых, в том числе, научных и образовательных,
учреждений. Правда, и тогда она шла со скрипом. Что говорить о времени, когда
всякое развитие ушло в крутое пике, а на поверхности остались одни имитационные
волны?
В такой доброй и дружественной
обстановке ко мне поступило предложение стать докторантом С.С.Розовой. С.С.
позвонила поздно, едва ли не ночью, и задала вопрос, что называется, в лоб:
– Ты согласен быть моим
докторантом?
Миновало три года со
времени защиты кандидатской, плохое забылось, хорошее осталось, и перспектива стать
доктором наук уже не казалась столь отдалённой, а сама процедура ужасающей.
– Не сейчас, через год, –
уточнила С.С. – Сейчас нужно оформить заявку.
Я согласился и в декабре
2004-го поступил в докторантуру НГУ при той же самой кафедре философии, с какой
судьба свела меня прежде.
Надо сказать, что здоровье
С.С. к тому времени сильно пошатнулось. Особенно тяжело она переживала разрыв с
Е. А. Соколковым, в институте которого
заведовала кафедрой философии, а Л. С. Сычёва некоторое время была
деканом Философского факультета. Е.А. распростился с подругами твёрдо и
бесцеремонно:
– Чтобы завтра же духу её здесь
больше не было, – сказал он проректору по учебной части, и Л.С. окончательно
покинула стены его учебного заведения.
За те же действия была
«осуждена» и С.С. Она осталась профессором НГИ, но речи о том, чтобы заведовать
кафедрой, быть не могло. С.С. уверяла, что пострадала за культуру и
правдолюбие, поскольку могла на учёном совете призвать к порядку бесноватого ректора.
Сам же Е.А., видимо, придерживался иной точки зрения, которая не была озвучена
как раз по причине той самой культуры, не позволявшей Е.А. распространяться по
поводу неприглядных дел, какими «философини» неожиданного
занялись в стенах частного института. Я же об этом не догадывался
и догадываться не желал, принимая версию С.С. за чистую монету.
Проректор предложил заведование
кафедрой философии мне и само собой получил отказ: разве можно было помочь НГИ
вопреки воле С.С.Розовой? Видя, как глубоко переживает С.С.
свою отставку, представить такое я был не в состоянии. На некоторое
время С.С. даже слегла в больницу, куда немногочисленные верные ученики носили
передачи. Пару раз в год С.С. проделывала подобную процедуру, наверно, не без
основания, ведь когда человеку за семьдесят здоровье требует непрестанного
медицинского наблюдения. Если же учесть хлопоты, с которыми сопряжены
социальные эстафеты вымогательства и шантажа, постоянную напряжённость в
совершенно искреннем разыгрывании своей социальной роли, то это не удивительно.
Выглядело это, в частности, так:
– Олег, – звонила Л.С., –
С.С. больна. Лежит в железнодорожной больнице в
терапевтическом отделении. Очень просила, чтоб навестил.
Я приходил. С пакетом
апельсинов или других фруктов. С.С. показывала Якова Моисеевича, которого
помещали в одну палату с ней, не могла не нарадоваться на супругов Громыко-Мушичей, оплативших лечение, и после того, как Я.М.
уходил с медсестрой на процедуры, рассказывала страшную историю о том, что Я.М.
сошёл с ума и общается с воображаемыми людьми. Болезнь Альцгеймера. И всё это
налагалось на множество других серьёзных заболеваний, говорить о которых не
представляется мне возможным.
Такая откровенность С.С.
подразумевала моё непосредственное участие в разрешении её семейных и медицинских
драм в их финансовой части. Санитарка приносила поднос, на котором дымилось по
две порции наваристого борща и горячего жаркого, и мне, наивному, невдомёк было
сообразить, что положение критическое. Что, несмотря на весь арсенал чиновника Мушича, нового аспиранта Л.С., безмерно увлечённого
философией в свои пятьдесят с гаком лет, несмотря на гранты и степени, на
отпускные и премиальные, денег катастрофически не хватает. Я тормозил. В моём
сознании включался некий блокиратор, который не позволял мне даже предположить,
что С.С. ждёт от меня «денежной помощи». Ведь если бы ей нужны были деньги,
С.С. достаточно было попросту одолжить их у меня, в
разумном, разумеется, количестве. Причём на неопределённый срок. И вряд ли бы я
стал требовать их возвращения – ну, раз уж так сложилось, и проблема обрушивается
за проблемой, а ей, беспомощной женщине, приходится решать всё в одиночку:
когда сможет, вернёт. Но чтобы одолжить деньги, ни слова не было сказано, и я
воспринимал все её «истории», как желание поделиться со мной, чем и как она
живёт помимо науки, как непросто даются ей те часы, которые она может уделить философии.
И эти розовые очки, которые она же сама повелела носить мне с первого дня
знакомства, не позволяли понять одно простое правило: сила сопротивления среды
уменьшается, если подмазать.
Наконец
моя непонятливость достигла вопиющего предела, и С.С. на одной из аудиенций в
больничной зале заявила мне прямым текстом, что завтра выписывается из больницы,
а послезавтра нужно выплатить 15000 рублей домработнице, 7000 – за купленные
той продукты питания и 5000 – на лекарства для Я.М., а денежных поступлений нет
и не предвидется. И это только на этой неделе.
Куда большие выплаты предстоят в конце месяца.
– Поначалу я растерялась,
– тихо и грустно сообщила С.С., – подумала: всё, не справлюсь. Потом стала
распутывать по ниточке. Смотрю…
Она рассказала, что
кое-какими средствами ей поможет дочь Я. М. – бизнес-леди и в целом
адекватный человек. Домработница, наверное, согласится подождать с заработной платой,
пока С.С. не получит аванс в университете. Коммунальные платежи и прочие
удовольствия тоже подождут. Но откуда взять деньги на питание, всё равно не
знает, а Я.М., вне всякого сомнения, нуждается в хорошем питании. Всё так, всё
так.
Тут уже и дураку было понятно, что надо как-то помочь С.С., что без
денег никак не обойтись. Но как предложить ей деньги? Ведь это, несомненно,
оскорбит её достоинство. На семейном совете было решено, что раз такое дело,
надо помочь, тем более что не посторонний мне человек попал в безвыходную
ситуацию, а значит, не до щепетильности. С.С. как бы случайно упомянула, что
завтра сразу после выписки из больницы у неё занятия во второй половине дня в главном
корпусе университета, и мне не составило труда приехать из Новосибирска в
Академгородок с конвертиком, в который были вложены 7000 руб. «на питание».
Был 2006-й год.
Я дожидался, пока студенты
усядутся за выполнение теоретического задания. Сомнения продолжали меня одолевать.
Как помочь? Как воспримет С.С. белый конвертик со столь ничтожным
вспоможествованием? Ведь можно обидеть человека,
который поделился с тобой самым насущным, а теперь ему суют какое-то
недоразумение.
С.С. не была удивлена
подношением, и спокойная реакция моего научного консультанта скорее была
удивительной для меня. Едва только она заглянула внутрь конвертика, углы её рта
сложились в мрачную складку:
– Где ты это, – пару
мгновений С.С. подбирала глагол, – украл?
Вспоможествование
действительно было ничтожным.
Я несколько опешил. Почему
же «украл»? Быть того не могло! Я что-то не так понял. Неужели обо мне такое
мнение?
О, великий и могучий
русский язык! С.С., как нельзя более точно, выразила свою мысль: дал, как
украл. Денег было мало, а я этого не понимал. Несчастный тугодум, я испугался,
что ей стыдно принимать конвертик в столь стеснённых жизненных обстоятельствах.
И сейчас она запузырит мне им в лицо.
Впрочем, конвертик С.С.
приняла, хотя вяло и неудовлетворённо, но с сознанием, что лёд тронулся, и
впоследствии предпочитала доводить до меня через нужных людей, что сумма должна
быть, как минимум, шестизначной, если это рубли.
Одним из таких нужных во
всех отношениях людей пришёлся Олег Альбертович Донских – метафизик, переводчик
и эмигрант. В конце девяностых О.А. эмигрировал с семьёй в Австралию к своему
шурину, бросив на произвол судьбы экспериментальную школу «Диалог», где путём
хитросплетённых интриг добился-таки директорского кресла. Вместе с «Диалогом»
О.А. оставил Институт Философии СО РАН, учреждённую им Лабораторию народов
Севера, – нехай не вымрут их языки! – и множество всяческих хвостов и
недоделок, которые при ближайшем рассмотрении вызывали вопрос, зачем он за это
вообще брался, если сматывал удочки. Не солоно хлебавши за рубежом, О.А. с
самыми серьёзными намерениями взялся по новой
обустраивать свой быт и бытие в Новосибирске. Уже через год он приступил к
заведованию кафедрой философии в Нархозе, и я имел
возможность убедиться, до какой степени подлости и двуличия способна докатиться
человеческая сучность когда-то небездарного
гуманитария.
Кипучая деятельность О.А.
началась с разоблачения «педерастов» всех мастей в университетском образовании
Австралии и Океании, никак не меньше. Это если не принимать в расчёт регион
Юго-Восточной Азии, а также Японию и Корею, специалистом
по которым О.А. ничто не мешало себя считать. Аргумент «Я там был, я это видел»
бывает, что оказывается последним в учёном споре и первым в самоутверждении на
ненаучной основе. О.А. здесь был необыкновенно силён: даже если он и не стал
профессором в университете Сиднея, он там был и видел, как азиатские
«педерасты» перевирают западную философию.
Со стороны, конечно,
забавно было слышать, как этакий пятидесятилетний
бодрячок поносит, на чём свет стоит, загнивающий капитализм и уличает чуждую
нам профессуру в нетрадиционной для российской глубинки ориентации. Возможно,
сказывалась обида О.А. за те полторы тонны апельсинов, какие ему пришлось
собрать на плантанциях южного континента вместо
содержательной работы в стенах редакций и университетов. Тот факт, что «рубленный»
английский профессора из Сибири оставляет желать лучшего, филолог по своему
базовому образованию опускал.
Бодрячок вместе с тем имел
далеко идущие планы. Его деятельность на ниве народного образования и науки могла
быть ограничена его слабыми эвристическими способностями как учёного, но никак
не могла быть ограничена его желанием выжать всё возможное из этой самой науки
и образования для публичной известности и карьерного роста. О.А. взялся вести
колонку в «Вечернем Новосибирске», по всей видимости, искренне не подозревая,
что с головой выдаёт в себе никудышного стилиста и
поверхностного журналиста. Впрочем, такие «журналисты», «аналитики», «генералы»
были нужны и востребованы по сей день. Публичной известности
это, однако, не принесло, и О.А. поспешно организовал открытые лекции в рамках
междисциплинарного гуманитарного семинара, вести который вызвался сам почти на
безвозмездной основе. Хотя ничего нового О.А. не поведал, это, в известной
степени, способствовало росту его научного авторитета. О.А.
достаточно быстро нашёл общий язык с деканом Философского факультета НГУ В. С. Диевым, который в советском прошлом был таким же, как и он,
комсомольским секретарём, и даже пригласил того на гуманитарный семинар в Нархозе, где В.С. выступил с забавной лекцией о философских
проблемах управления, насквозь проникнутой аргументацией, почерпнутой из
переводной литературы, и простенькими примерами из теории вероятностей.
Командировки в столицу
увенчивались букетами и договорами. С цветами явился О.А. в больницу к М.А. Розову
засвидетельствовать своё почтение. Видимо, с таким же «букетом» проник О.А. и в
партию «Яблоко», где освоенным им ещё по «Диалогу» способом подсидел секретаря
и возглавил новосибирское отделение в марте
Году в 2009-м с такой же
неукротимой энергией, опасливо бегающей огоньками в глазах, О.А. передал мне
зачётку Кати Гусевой – дочери ректора Нархоза, чтобы
я поставил экзамен по дисциплине, которую она не сдавала на кафедре
А.В.Новикова, где я работал по внутреннему совместительству. В то время, после
победы на выборах ректора одного и поражения другого, профессоры Ю.В.Гусев и
А.В.Новиков находились в состоянии межличностного конфликта. Завистливый и
трусливый по своей природе, О.А. боязливо подсунул мне зачётку Екатерины
Юрьевны Гусевой и как бы доброжелательно намекнул, что если Гусев это ложь, то
Новиков это ложь в кубе. И дело тут не в весе в научном сообществе…
Осторожность О.А. сменилась нескрываемым выражением малодушия – он выжидал,
когда я поставлю подпись: «Катя согласна на «хорошо»».
Изворотливость,
переговорчики тет-а-тет в коридоре, доверительные сабантуйчики на кафедре, когда О.А. уверен в лояльности
коллег и своём интеллектуальном превосходстве, а если надо, так и дружеские
объятия, от которых тяжело было отбиться первые два года знакомства с «пылким
австралийцем», редакционные круглые столы на темы экономического развития с
женой-искусствоведом Н.И.Макаровой и эпическим сибирским сказителем Владимиром Берязевым, имитация общественной жизни при полном
политическом бездействии и критика, критика постсоветской деградации всего и
вся – фирменный стиль О.А. Он всегда – интеллектуальный мейнстрим,
точнее, то, что у нас принимают за таковой. Пожалуй, нет такой подлости, на
которую не пошёл бы О.А. из-за боязни стать маргиналом.
Номер сотового телефона
именно этого человека потребовала у меня С.С.Розова, когда поняла, что самой
совладать со мной в попытках вымогательства значительных сумм, не получается.
Это был особый цинизм: «Ах, так! Значит, на попятную
не идём! Так я ж найду на тебя управу! Догадайся какую…» И вслух:
– Мне нужен телефон Олега
Альбертовича.
И, как прежде в паре с В.П.Фофановым, С.С. принялась названивать неизменному соратнику
по делу «боевой и политической подготовки», раскручивая продажу ещё одной
академической степени и собирая группу «единомышленников», тайно или явно
причастных к приработку на околонаучном обслуживании «сельской молодёжи».
К тому времени я, правда, едва
ли подходил к вышеозначенной категории и потому оказывал сопротивление. Проедать
мозг штатному преподавателю кафедры философии рассказами о своей «запредельной
академической нагрузке» совсем не то, что не знакомому с традициями аспиранту.
С.С. было больно слышать, когда в ответ на очередную жалобу о непомерном
количестве часов, которые ей пришлось взять на кафедре, я предложил замещать её
на безвозмездной основе, конечно, в тех пределах, что сумею выбраться из центра
в Академгородок. Она рассеянно замолчала и посмотрела с досадой, какую, по
недомыслию своему, я сразу же объяснил себе нежеланием С.С. ставить меня в
затруднительное положение или хотя бы даже косвенно признавать свою
незаменимость.
«Вот ведь прикидывается!
Косит под простачка», – не иначе как подумала С.С. Интересно,
каким ещё образом могло быть проинтерпретировано моё наивное предложение: как
нагловатый способ подсидеть или, может, «подстава»? Можно только догадываться,
какие варианты и вариации существуют в голове профессора, чьей профессиональной
заботой стало развитие фейковой теории, как можно
думать одно, говорить другое, а поступать вопреки и тому и другому.
Двоемыслие,
собственно, никогда не искало лёгких путей, – человек говорит так, потому что
действительно так думает и готов поступать в соответствии со сказанным, – и не
было определённым предметом для изучения, потому как двоемыслие само по себе
содержит неопределённость, как в содержании мышления, так и в способе, каким
это содержание может быть соотнесено с предметной действительностью.
Внимание патриарха теории лингвистических и экстралингвистических эстафет умолчания
и недоделок по образцу не случайно одно время было обращено к «феномену
неполноты выделения системы». Именно таким образом М.А.Розов предлагал
«расправиться» с определением идеального, недоговаривая, что, следуя его
посылке, нам придётся признать, что никакая система не может быть полной, а
значит, и определение через неопределённость («неполноту выделения») не стоит выеденного
яйца.
В июне