Введение
Учёные часто берут старые термины и, вкладывая в прежние слова и словосочетания понятийное содержание опытной науки, придают им новое значение. Так обстояло дело с терминами «атом», «частица», «материя», «пространство» и «время», которые поменяли своё значение настолько, что новое и старое понятийное содержание терминов могут считаться омонимичными. Так же обстоит дело и с термином «естественный объект»: смысл, вкладываемый в это словосочетание науками о природе XVIII–XIX веков, кардинально отличается от того, что ныне понимают учёные, обращаясь к словосочетанию «естественный объект» при реализации исследовательских программ. Такое изменение смысла и значения термина не могло не породить ряд трудностей и иллюзий при его употреблении в практической деятельности.
В знаменитом курсе «Философских оснований физики», изданных в 1966 г., американский философ Рудольф Карнап (1891–1970) привёл пример, какие трудности возникли с неевклидовой геометрией, когда из предмета математики она стала одним из формальных языковых средств описания физического мира, предложенного общей теорией относительности Альберта Эйнштейна (1879–1955):
«Люди хотели понять, что сделал Эйнштейн, поэтому появились книги, в которых эти вещи объяснялись неспециалистам. В этих книгах авторы иногда обсуждали “искривленные плоскости” и “искривлённые пространства”. Это был крайне неудачный и вводящий в заблуждение способ выражения.
Авторы должны были сказать: ”Существует некоторая мера k – математики называют её “мерой кривизны”, но не обращайте никакого внимания на эту фразу – и это k положительно внутри Солнца, но отрицательно в солнечном гравитационном поле. По мере того как мы удаляемся от Солнца, отрицательное значение k стремится к нулю”.
Вместо этого авторы популярных книг говорили о том, что будто бы Эйнштейн открыл, что плоскости в нашем пространстве являются искривленными. Это могло только сбить с толку неспециалиста. Читатели спрашивали, что имеется в виду, когда говорят, что плоскости искривлены. Если они искривлены, думали они, тогда они не должны называться плоскостями! Такие разговоры об искривлённом пространстве склоняли людей к вере, что всё в пространстве является искривлённым или изогнутым. Иногда авторы книг по теории относительности говорили даже о том, как силы гравитации изгибают плоскости. Они описывали это с таким же реальным ощущением, как если бы это было аналогично тому, как кто-то изгибает металлический лист. Такой способ мышления приводит к странным последствиям, и некоторые авторы возражают против теории Эйнштейна именно на этом основании. Всего этого можно было бы избежать, если бы можно было избежать термина “кривизна”».[1]
Американский философ признавал, что не так легко ввести новый термин, совершенно отличный от того, который обычно уже употреблялся в науке. Наилучший выход, по мнению Р. Карнапа, состоял в том, чтобы сохранить термин «кривизна» в качестве специального термина, но при этом ясно отдавать себе отчёт в том, что его не следует связывать со старыми ассоциациями. В силу чего нельзя думать о неевклидовой плоскости, как будто она «изогнута» в форму, которая уже больше не плоскость. Правильно сказать, что неевклидовая плоскость не имеет внутренней структуры евклидовой плоскости, но представляет плоскость, поскольку структура одной её стороны точно похожа на структуру другой. В пространствах Римана и Лобачевского обе стороны плоскости совершенно одинаковы: если мы будем оставаться на одной стороне плоскости, то не заметим ничего отличного от того, что наблюдали на другой ее стороне, хотя внутренняя структура плоскости такова, что мы можем с помощью параметра k измерить степень её «кривизны». Нам нельзя забывать, что эта кривизна имеет совсем другой смысл, чем привычное для нас понятие кривизны в евклидовом пространстве.
Математические понятия, также как и высказывания теоретического языка, формируются относительно идеальных, или абстрактных, объектов, теоретических конструктов. Эти объекты представляют собой продукты идеализации. Их образцами могут служить точка, прямая линия, число, правильный треугольник в математике; материальная точка, инерциальная система отсчёта, абсолютно твёрдое тело, идеальный газ в физике; бесконечно большая популяция с равновероятным скрещиванием особей, относительно которой формулируется закон Харди–Вайберга, в биологии; наконец, идеальные товары, которые обмениваются в строгом соответствии с законом стоимости в экономической теории.[2] Теоретические конструкты существуют только в предметной реальности (онтологии) науки; действительные объекты могут быть сведены к ним лишь с известной степенью условности. Они описываются посредством теоретических законов и интерпретаций, выраженных системой высказываний, которые характеризуют свойства и отношения соответствующих идеализаций. Абстрактные объекты также могут быть заданы в форме схем, чертежей и рисунков, наглядно изображающих мысленный эксперимент.
Другое дело – естественный объект. Это понятие эмпирической науки по своему смыслу противоположно понятию абстрактного теоретического конструкта. Обыкновенно если учёный утверждает, что объект его изучения естественный, значит, он имеет в виду конкретный объект или класс объектов, данных ему самой природой. Постигаемый аспект объективной реальности представляется ему настолько очевидным, что не редки мнения о несущественности теоретической работы по упорядочению и систематизации терминологии и построению единого объектного языка наук о Земле: «Важен сам объект, а насколько точным и единообразным будет его описание – вопрос второстепенный», – рассуждают специалисты. «До сих пор среди некоторых, обычно старого закала, специалистов, – писал Н. Б. Вассоевич, – отмечается неправильное отношение к терминологии. Одни упорно противятся введению новых терминов и уточнению прежних – привычных терминов. Другие авторы вообще относятся пренебрежительно к вопросам терминологии, считая, что следует отграничивать терминологию от существа дела, от самой науки, и в некотором роде даже противопоставляют их друг другу. Эта, к сожалению, довольно широко распространённая тенденция относиться к терминологии как к чему-то второстепенному, безусловно, вредна».[3] Конечно же, выдающийся отечественный стратиграф Н. Б. Вассоевич (1902–1981) был прав: такое понимание страдает тенденциозностью придавать большее значение эмпирической части исследования в ущерб теоретической.
Так, геотектоника, которая, по образному выражению В. Е. Хаина, является «философией» геологии, за теоретический и терминологический хаос получила от К.Р. Логвелла название «сумасшедшего дома». Глава отечественной тектонической школы Н. С. Шатский (1895–1960) неоднократно указывал на «крайне большой хаос» в терминологии тектоники и ущерб, наносимый науке из-за «недостаточно точного употребления терминов и основных выводов». Именно в недостаточном значении теоретической проработки понятий Н. С. Шатский видел причину, которая заставляла некоторых учёных относиться к геотектонике в лучшем случае как дисциплине с массой гипотез, но без точных основ и методов, а в худшем – как ненаучным фантазиям.[4]
Наработка эмпирического базиса, которая в науках о Земле начинает осуществляться ещё в полевых условиях, совершенно бессмысленна, если отсутствует чёткая понятийная основа, что, с какой целью, при помощи каких средств и методов изучает геолог или географ. Трудности, связанные с недооценкой теоретической части исследовательской работы, оборачиваются проблемой эмпирического базиса, когда учёный совершенно запутывается, как можно эмпирически определить употребляемые понятия. Привычные остенсивные определения, когда определённое эмпирическое значение приписывалось понятию посредством соотнесения его с естественными объектами, исследователя уже не могут устроить. Происходит это в силу того, что другие учёные, изучая тот же самый эмпирический материал, выделяют другие объекты или, что ещё хуже, берут то же самое понятие, которое уже используется в отношении одного класса объектов, но выделяют и описывают при его помощи объекты совсем иного рода.
Суть проблемы эмпирического базиса науки была сформулирована британским философом и социологом Карлом Раймундом Поппером (1902–1994) ещё в 1934 г.: «Очевидно, что посредством остенсивной ссылки на “реальные объекты” – скажем, посредством указания на определённую вещь и произнесения некоторого имени или посредством навешивания на вещь некоторого ярлыка – можно фиксировать только индивидуальные имена (или понятия). Но понятия, используемые в аксиоматической системе, должны быть универсальными именами, которые нельзя определить с помощью эмпирических признаков, указаний и т. п. Если их вообще можно определить, то сделать это можно с помощью других универсальных имён, в противном случае они останутся неопределяемыми. Таким образом, некоторые универсальные имена должны остаться неопределяемыми, и в этом кроется трудность. Эти неопределяемые понятия всегда могут быть использованы в неэмпирическом смысле <…> так, как если бы они были неявно определяемыми понятиями. Однако такое использование неизбежно должно разрушить эмпирический характер системы».[5]
Объектом нашего рассмотрения станут традиции исследовательской деятельности – научные традиции, в которых возникает и трансформируется понятие естественного объекта. Это традиции классического естествознания XVIII–XIX веков и неклассической науки ХХ века – атомной физики, которая первой из естественных наук выработала новое понимание научной рациональности, а также наук о Земле – геологии, стратиграфии, географии. Неклассический и постнеклассический тип научной рациональности революционным образом преобразовал содержание понятия «естественный объект» в современных науках о Земле. Произошло это за счёт междисциплинарных взаимодействий геологии и географии с биологией[6] и стратиграфией,[7] где проблема выделения таксонов и вообще объектов исследования существовала с самого зарождения науки, а также «парадигмальных прививок» из квантовой механики и физики элементарных частиц в методологические идеи наук о Земле. Отметим, что междисциплинарные взаимодействия и «парадигмальные прививки» не стали некоторой абсолютной новацией в науке последней трети ХХ века. Ещё в конце XVIII века так развёртывалась великая научная революция, приведшая к возникновению дисциплинарно организованной науки, так протекали трансформации оснований наук в середине прошлого века, связанные с воздействием достижений смежных дисциплин, – в химии, под влиянием квантовой физики, в биологии под влиянием идей кибернетики.[8] Предметом философско-методологического анализа настоящего исследования является феномен естественного объекта, т. е. феномен теоретического знания о естественных объектах. Употребление понятия «естественный объект» в практических дискурсах наук о Земле всегда тесно сплетено с самим предметным действием – соответствующим обращением исследователей с тем, что именуется «естественный объект», в эксперименте и наблюдении.
Естественные объекты принадлежат разным областям дисциплинарно организованного научного знания. Между тем мир, в котором мы живём и действуем, един. Он не разделён ни на какие автономные теоретические – физические, биологические, географические, геологические, социокультурные – миры. Те проблемы, которые стоят перед учёными-натуралистами, изучающими естественные объекты, как правило, являются не только и не столько предметными, но общими для многих наук. Проблема исследования естественного объекта в современной науке не составляет исключения. В самом широком смысле слова, это проблема научной онтологии, предметной реальности науки, в которой только и существуют научные знания, понятия и объекты, им соответствующие. В общенаучной постановке это та проблема, решением которой занят не столько учёный и методолог, сколько гносеолог и философ науки, изучающий познавательную деятельность: существуют ли объекты, знанием о которых располагает наука, а если существуют, то каким образом они существуют.
История естествознания – это история многочисленных его объектов, выработки и теоретической систематизации фундаментальных знаний о них. С развитием этой сферы человеческой деятельности развивались и трансформировались представления о самом естественном объекте. Состоит ли природа из естественных объектов? А если состоит, то каким образом? Достоверен ли объектный язык науки? На каких методологических и философских основаниях учёный может соотносить предметную реальность своего исследования с объективной реальностью? Этими вопросами задаётся каждый, осмысливающий проблему способа бытия объектов исследования. Вместе с тем выяснение роли междисциплинарных взаимодействий видоизменило сам подход к методологическому анализу теоретических знаний. Традиционно философия науки рассматривала отдельно взятую теорию и соотносила её с опытом. Ныне в качестве исходной единицы анализа рассматривают научную дисциплину как систему сложно организованных и развивающихся теоретических знаний в их связях с опытом, с основаниями данной дисциплины, а через них с другими науками и всем социокультурным контекстом.[9]
В современную эпоху неклассической и постнеклассической науки эпистемический авторитет владения истиной принадлежит сообществу исследователей, включённых в совместную деятельность и коммуницирующих друг с другом. Исследовательская деятельность, будучи включена в обширный социальный контекст получения знания, расширяет границы научного поиска с области единственного, действительного, истинного до множественных миров возможного. Поскольку предмет науки определяется вместе с условиями своего существования, в которых опосредуются связи теории с действительностью, понимание научного факта ставит проблему двойной герменевтики – интерпретации исследовательской деятельности не только при осмыслении выдвигаемой гипотезы, но уже на этапе наработки эмпирических данных. Наука не может иметь дела с объективной реальностью самой по себе; мир изучаемых и одновременно конструируемых ею объектов опосредован мыслительной и предметной исследовательской деятельностью, а значит, представляет некоторую концептуальную и операциональную картину действительности, задаваемую субъектом познания и не существующую без соответствующего социокультурного контекста. Динамика его развития от традиционалистской к модернистской и постмодернистской культуре получила соответствие в классическом, неклассическом и постнеклассическом типах рациональности и создаваемых на их основе картинах мира. Исследование неравновесных, нелинейных, стохастических процессов заставило отказаться от задачи построения целостной, неизменной в своих законах научной картины мира: субъект познания стал частью описываемой реальности, сложные, саморазвивающиеся, системные объекты относительны к средствам познания, рациональность начала пониматься, прежде всего, как рациональная деятельность.
По мнению К. Р. Поппера: «Главная болезнь философии нашего времени – это интеллектуальный и моральный релятивизм. Причём последний, по крайней мере частично, основывается на первом. Кратко говоря, под релятивизмом или, если вам нравится, скептицизмом я имею в виду концепцию, согласно которой выбор между конкурирующими теориями произволен. В основании такой концепции лежит убеждение в том, что объективной истины вообще нет, а если она всё же есть, то всё равно нет теории, которая была бы истинной или, во всяком случае, хотя и не истинной, но более близкой к истине, чем какая-то другая теория. Иначе говоря, если существует две или более теории, то не имеется никаких способов и средств для ответа на вопрос, какая из них лучше».[10]
Опасность исторического релятивизма, связанного с осознанием того, что наука это продукт исторических существ, тем не менее, снимается при условии философско-методологического анализа рефлексивных механизмов, приводящих к онтологизации и объективации знания и самой исследовательской позиции учёного. Учёный не может отказаться от объективирующей установки, не рискуя быть уличённым в субъективизме. В одном случае – в случае классического рационализма – он объективирует гипостазированные смыслы, наделённые самостоятельным и, по его мнению, независимым от исследователя существованием. В другом – в случае неклассического и постнеклассического рационализма – учёный сознаёт, что имеет дело не с реальностью самой по себе, а с актами мыслительной и предметной деятельности, направленной на получение знания. Смысл, «открываемый» этими актами и фиксируемый в знаковой форме, связан логико-лингвистическим отношением и экстралингвистическим действием с предметной реальностью. Действия и словоупотребление учёному следует согласовать со своими коллегами, добиться признания со стороны научного сообщества – только таким образом возможно получить общезначимый научный результат, транслировать идеи и знания. «Именно метод науки, – подчёркивал К. Р. Поппер, – метод критической дискуссии предоставляет нам возможность превзойти не только приобретённые под влиянием культуры, но даже и врождённые концептуальные каркасы. Этот метод не только позволил нам выйти за рамки ограниченных возможностей наших чувств, но и дал нам возможность частично превзойти врождённую склонность рассматривать мир как универсум дискретных вещей и их свойств. Уже со времён Гераклита появлялись революционеры, учившие нас, что мир состоит из процессов, а отдельные вещи являются таковыми только по видимости – в действительности они представляют собой процессы. Всё это показывает, каким образом критическая мысль может подвергнуть сомнению концептуальный каркас и превзойти его, даже если он коренится не только в нашем конвенциональном языке, но и в самой генетике, то есть в том, что можно назвать самой человеческой природой».[11]
Постнеклассическая философия науки предлагает адекватные средства для преодоления исторического релятивизма. Метод критической дискуссии, на который ссылался К. Р. Поппер, стал предметом тщательного рассмотрения в рефлексивной теории интерсубъективности и трансцендентальной прагматике немецкого философа Карла-Отто Апеля (1922 г. р.), теории коммуникативного действия немецкого философа и социолога Юргена Хабермаса (1929 г. р.), в деятельностном подходе, разработанным отечественными философами и методологами В. С. Стёпиным, В. А. Лекторским, И. Т. Касавиным, А. П. Огурцовым, И. С. Алексеевым, А. Л. Никифоровым, Г. П. Щедровицким и др. Так, К.-О. Апель, противопоставляя идее автономии духовной жизни рациональность, укоренённую в коммуникативном взаимопонимании, рациональность коммуникативного опыта, характеризует свой трансцендентально-прагматический подход как эвристический и нормативный, а не аксиоматически нейтральный. Исходя из того факта, что язык неразрывно связан с сознанием говорящего, К.-О. Апель утверждает, что феноменологическая очевидность объекта исследования всегда нуждается в языковой интерпретации. Ю. Хабермас, в свою очередь, определяет четыре нормативных требования к речевому акту – понятность выражения, истинность его пропозициональных составных частей, нормативную правильность в перформативном аспекте и правдивость говорящего субъекта, которые тоже непосредственно связаны с интерсубъективным характером деятельности.
Коммуникация, понимаемая как диалог и как рациональная критика, даёт ключ к пониманию многих проблем, связанных с развитием понятия естественного (природного) объекта. Обсуждая методологию научных исследований, договариваясь о внутринаучных целях и идеалах, учёные действуют с целью организации единого пространства интерсубъективного понимания, которое только тогда становится пониманием в собственном смысле слова, когда это общее понимание, взаимопонимание – рефлексивное согласие участников общего дела. Коммуникативная среда, таким образом, становится полем той социальной практики, в которой созидается универсум образцов исследовательской деятельности, вырабатываются нормы и правила поведения научного сообщества. Развитый отечественными философами и учёными деятельностный подход предполагает наличие нередуцируемого многообразия, плюрализма разных позиций, точек зрения, ценностных систем, вступающих в диалог и меняющихся в его результате.[12] Марксистская философия и идущая от Э. Гуссерля и неокантианцев критика исторических процедур феноменологического описания и естественной установки сознания дали начало методологии, организующей научное исследование под знаком постоянного вопрошания, почему опыт именно такой и никакой другой. Деятельностный подход определяет, что даже естественные объекты и тела, или то, что считается таковыми, уже являются теоретическими, а значит, учёные говорят о них на определённых онтологических языках, заведомо содержащих семантические, синтаксические, прагматические предпочтения и доминанты.
В знании о естественном объекте содержатся две чётко различающиеся функциональные части – референция (традиции лишь определённые объекты называть естественными) и репрезентация (традиции обращаться с ними определённым образом). Передать же знания, понимает методолог науки, «можно только через язык науки – систему её терминов и понятий. Не зря лингвистом Б. Л. Уорфом была выдвинута лингвистическая концепция, касающаяся языка как орудия познания, как средства восприятия действительности, как способа её фиксации. Оказывается, восприятие зависит от характера того языка, которым мы вооружены. В этом смысле язык – своего рода “очки”, через которые естествоиспытатель смотрит на объект познания».[13] Философ науки, более того, знает, что феномен естественного объекта – такое же порождение социума, как, скажем, музыка или архитектура. Конечно, содержание понятия естественного объекта отлично от содержания произведений искусства, но несомненна его онтологическая принадлежность социокультурной среде. Наука не возникает на пустом месте – те традиции, благодаря которым она реализуется как социальная программа, возникают из других «донаучных» традиций и уже несут с собой некоторую программу обращения с тем, что человек привык называть «лесом», «горой», «рекой», «оврагом» и т. п. Развитие содержания понятия естественный объект от самого его возникновения в Новое время до современных постнеклассических интерпретаций, от традиций натуралистического изучения до моделирования естественности на формализованном языке компьютеризованного научного исследования – тема настоящей работы.
Автор выражает глубокую благодарность Эрику Аршавировичу Еганову, пионеру модельно-целевого подхода в науках о Земле, за всестороннее содействие и помощь в написании монографии. Автор также признателен Владимиру Алиевичу и Лидии Павловне Соловьёвым за предоставленные ими материалы споров и дискуссий теоретиков естественного и модельно-целевого подходов, история которого отражена на страницах книги.
[1] Карнап Р. Философские основания физики. С. 200–201.
[2] См.: Стёпин В. С. Системность теоретических моделей и операции их построения. С. 48.
[3] Вассоевич Н. Б. Основные закономерности… С. 21.
[4] См.: Соловьёв В. А. Геология как наука. С. 3–4.
[5] Поппер К. Логика научного исследования. С. 101–102.
[6] См.: Мейен С. В. Классическая и неклассическая биология. Феномен Любищева.
[7] См.: Мейен С. В. Введение в теорию стратиграфии.
[8] См.: Стёпин В. С. Теоретическое знание. С. 6.
[9] См.: Стёпин В. С. Теоретическое знание. С. 4–8.
[10] Поппер К. Факты, нормы и истина: дальнейшая критика релятивизма. С. 379.
[11] Поппер К. Миф концептуального каркаса. С. 589–590.
[12] См.: Лекторский В. А. Деятельностный подход: смерть или возрождение? С. 62.
[13] Соловьёв В. А. Геология как наука. С. 6.