Введение

Введение.

Неклассическая рациональность и финансовый рынок

Дерзать! Ценой дерзаний достигается прогресс.

В. Гюго. «Отверженные»

В середине прошлого века американский политолог Г. Д. Лассуэлл заметил, что все науки являются политическими. Своё мнение он мотивировал тем, что именно науки позволяют видеть суть политических процессов, их направление, цель, возможности осуществления и, более того, поставляют данные, необходимые для принятия осмысленных политических решений. Утверждение человеческого достоинства в обществе, будь оно организовано по модели «гарнизонного государства», где властью обладают силовые структуры, или «государства партийной бюрократии и пропаганды», использующим различные сочетания монополий партийной и рыночной власти, начинается с защиты прав человека от посягательств политически наиболее влиятельных социальных групп – правящих элит. Науке в широком смысле слова, как органу самопознания и самосовершенствования исторических существ, ставящему общечеловеческие интересы выше национальных, Г. Д. Лассуэлл придавал первостепенное значение наравне с обеспечением международного правового порядка, координацией технологического развития, предотвращением идеологической конфронтации при решении глобальных проблем.

Столетием ранее открытие человеческого характера всякого познания, научного – прежде всего, совершил К. Маркс. В научной и философской литературе это открытие известно как тезисы К. Маркса о Л. Фейербахе. Они выявили главный недостаток всего предшествующего материализма – его созерцательность, метафизичность. Предмет, действительность, чувственность берётся исследователем только в форме объекта, или в форме созерцания, в то время как действительность есть не более чем превращённая форма общественно-человеческой практики, цели которой преимущественно экономические, но могут лежать и вне самой практики – в области идеалов, мотивов и культурных ценностей. Любая наука, по К. Марксу, это наука истории, наука о человеческой мыслительной и предметной деятельности. Так, занимаясь баллистикой, мы изучаем не полёт стрел и снарядов самих по себе, как хочется думать учёному-физику, но нашу человеческую деятельность с тем, что мы называем «стрелой» и «снарядом», и поведение этих предметов в нашем чувственном опыте. Благодаря открытию К. Маркса, в российской философии и общественной науке сформировался деятельностный подход, споры о смерти или возрождении которого продолжаются и поныне[1]. Вместе с тем деятельностный подход не следует рассматривать как идеологический пресс социалистического прошлого или достижение исключительно советской науки. К. Маркс предложил один из вариантов этого подхода, который был интерпретирован партийной бюрократией как единственно правильный. В разных формах деятельностный подход возник и продолжает осуществляться в западной философии и общественной науке от «Философских исследований» Л. Витгенштейна до «Теории коммуникативного действия» Ю. Хабермаса, теория познания, по мысли которого, возможна лишь как теория общества.

В кратком предисловии к изданию «Отверженных» (1862) В. Гюго писал, что его книга небесполезна, пока будут царить рабство мужчины, продажность женщины и невежество ребёнка. Французский академик полагал нужду и невежество основными социальными проблемами XIX века. Однако в большинстве стран мира они царят до сих пор[2]. Возможно ли их преодолеть? Как скоро и каким образом? Ведь без преодоления этих проблем невозможен прогресс культуры: иначе, «о беспощадное шествие человеческого общества!..» А для общества, как и для отдельной личности, первое условие прогресса – самопознание. В новое время средством самопознания обществу с переменным успехом – бывали тут и взлёты и падения – служит теоретическое знание, соответствующее идеалам и нормам науки. Можно сказать, что научная рациональность празднует здесь свою победу над другими способами освоения мира – нравственным, философским, художественным, религиозным.

В способах создания материальных благ и их распределении, в вопросах о труде и плате за труд содержатся ответы на главные политические вопросы: кто и что получает; за счёт чего, когда и как. Ответы могут быть даны при изучении ряда общественных явлений, обнаруживающих свою сущность и направленность в результате развёртывания их как процессов. Классы и классовая борьба, власть и европейская интеграция, финансовые рынки и экономическая депрессия – все эти явления обладают собственной социокультурной динамикой, не учитывать которую для политических акторов – правящих элит, групп давления, политических партий, общественных организаций – равносильно самоубийству. Это не означает, однако, что в социокультурной динамике может быть выявлен некоторый закон исторического развития, фундаментальный как начала классической физики или геометрические постулаты. Тем не менее, именно по причине объективной динамики естественноисторических процессов акторам, принимающим рациональные решения, приходится действовать не как заблагорассудится, но применяя методы, составляющие технику власти, – властвовать, глумясь, или дерзать, набирая силу, ведь именно ценой дерзаний, по мнению французского академика, достигается прогресс. Политические силы, обладающие знанием о причинах, следствиях и последовательности этих действий – тем, что, будучи систематизировано, называется технологией власти, – имеют незаурядные преимущества для получения и удержания власти, поскольку могут осознанно использовать социокультурную динамику в своих интересах.

История знает множество примеров превращения субъекта знания (или того, кого принимают за субъект знания) в субъект власти. Победив на выборах и заняв древнейшую в Европе непрерывно функционирующую должность великого понтифика, Гай Юлий Цезарь внушил сенату и знати опасение, что сможет увлечь народ на любую дерзость. О важности этой победы Цезаря на пути к императорскому величию свидетельствуют слова, сказанные им в день выборов при прощании с матерью: «Сегодня, мать, ты увидишь своего сына либо верховным жрецом, либо изгнанником»[3]. Бывало и обратное: просвещённый субъект власти становился «народным учителем», «отцом отечества», «совестью нации», то есть субъектом смысла. История показывает, что никогда субъект власти не мог пренебречь знанием и никогда субъект власти не мог не считаться с существованием субъекта знания. Власть не может действовать в вакууме информации; не может она действовать и не зная как действовать. С другой стороны, знанием нельзя располагать, если власть запрещает исследование или препятствует распространению знания. Соотношение субъектов знания и власти составляет дилемму, ясную формулировку которой в наше время дал Ж.-Ф. Лиотар: кто решает, что есть знание, и кто знает, что нужно решать?[4]

История свидетельствует и о многообразии причин падения и смены политических режимов – от военных переворотов и гражданских междоусобиц до внешней интервенции и планомерных преобразований власти. Технологии власти, как правило, рассматриваются через призму политических режимов и вариантов их изменений. И это разумно. Что наиболее ёмко и точно характеризует власть, эти «деньги политики»? Конечно же, учреждаемый властью политический режим. Именно с этой точки зрения Платон в «Государстве» описывает и общество и человека, различая, помимо идеального государственного устройства, аристократию, тимократию, олигархию, демократию и тиранию. Власть ли порождает политический режим или, наоборот, режим порождает власть? В своём генезисе власть, согласно консенсусной теории Х. Арендт, соответствует человеческой способности объединяться с другими людьми, действовать в согласии с теми, кто уполномочивает её действовать от их имени. Если полномочия прекращаются, власть исчерпывает себя[5]. В то же время в своём осуществлении власть, согласно классической теории политического реализма, проявляется в одностороннем отношении между её обладателем и исполнителем властных решений – слабой стороной, вынуждаемой действовать так, как угодно субъекту власти и смысла. Конечно же, средства принуждения, применяемые властью во время конфликта, не представляют собой универсального базиса власти. В современном обществе власть может быть реализована и реализуется за счёт самых разных источников – экономического управления, прежде всего, хотя наряду с этим ресурсом эксплуатируются и другие – информация, традиционная терпимость, вера в авторитет, возможность участвовать в кооперационных с властью структурах, бюрократическое ограничение компетенции исполнителей властных решений.

Согласно дефиниции М. Вебера, феноменология осуществления власти зависит как от ресурсов власти, так и от ситуации, в которой эта власть может быть осуществлена. Шансы осуществления власти – власти как свободы действий, как реальной возможности действия – неизменно возрастают, если ситуация, в которой реализуется власть, идёт не вразрез, но восполняет постоянно используемые ресурсы власти. Иначе источники будут исчерпаны, правящая элита ослабеет, политический режим претерпит изменения. В этой связи ситуация современного мирового финансового и экономического кризиса требует анализа именно финансово-экономических ресурсов власти, концентрированным выражением которых К. Маркс считал политику. Экономический материализм немецкого теоретика радикален: способ производства, экономические отношения порождают и власть, и политический режим, и всю сферу культуры. При всей спорности подобного экономизма теоретическая настоятельность и практическая актуальность анализа механизмов экономического управления во взаимозависимости с технологиями власти не вызывают сомнения.

Действительно, порождая политический режим, сама экономика, в свою очередь, становится заложницей властных решений. Разделение труда – фундаментальный факт, определяющий социокультурную динамику как в глобальном, так и в региональном масштабах. Никакая политическая сила, действуя в обществе, системе разделения труда, не может не вступать в кооперацию с другими акторами – финансовыми, силовыми, духовными и проч., в которой бы они не дополняли друг друга. Эти отношения дополнения и кооперации действующих в политике сил позволяют власти контролировать происходящие в экономике процессы и управлять ими. При этом возникают крайности: власть может либо полностью пренебречь функцией управления и предоставить экономику, что называется, самой себе, либо, наоборот, стремиться тотально овладеть всей её сферой и научить общество маршировать под свои планы, гордо нарекаемыми планами народа. Обе эти крайности человечество познало в новейшее время: первую – на примере «рыночного фундаментализма» по образцу рейганомики, вторую – на примере развитого социализма по советскому образцу. Широко известны пороки государственно-монополистической системы хозяйствования, приведшей к развалу Советского Союза; до недавних пор не была оценена опасность laissez faire[6] – безраздельной власти рынка везде и во всём. Мировой финансовый кризис, грозящий обернуться крахом мирового капитализма, в течение последних лет развенчивает иллюзии, питаемые по поводу монетаристской модели невмешательства в экономику.

Современные способы получения доходов и прибыли и даже сам характер движения капитала – патримониальный режим роста экономики и накопления капитала – свидетельствуют, что управление экономикой начинается с управления финансовым рынком. Естественно полагать, что реальный сектор экономики жизненно важен для человеческого общества, каких бы технико-технологических вершин не достигало развитие. Тем не менее производство не может существовать без кредита: кредит необходим предприятиям – от малых до промышленных гигантов и монополий – в целях пополнения оборотных средств, развития производства, недопущения кассовых разрывов. Более того, кредит необходим собственникам предприятий для обеспечения стабильного курса акций на фондовом рынке. Падение курса акций делает предприятие уязвимым для скупки со стороны конкурентов, поскольку сами акционеры начинают избавляться от теряющих в весе ценных бумаг. И даже в случае рынков Кореи, Юго-Восточной Азии и Восточной Европы, где контрольные пакеты акций находятся в семейном владении и не могут оказаться на бирже, опасность банкротства заставляет акционеров, сколь бы состоятельными они ни были, думать о кредитных деньгах.

Во время Азиатского кризиса 1997 г. в экономике Южной Кореи доминировали чеболи (chaebols) – промышленные конгломераты, контролируемые семьями с наиболее крепкими связями в органах государственной власти, такие как Samsung Electronics, LGE. У тридцати крупнейших из них среднее отношение заёмных средств к собственному капиталу компании в 1996 г. составляло 388 %, к концу марта 1998 г. – 593 %. Иными словами, кредитование чеболей продолжалось и в условиях кризиса, что позволило им не сворачивать производства, а позднее извлечь некоторые уроки: ныне почти половина акций Samsung Electronics и LGE принадлежит зарубежным инвесторам.

Необходимый в условиях роста экономики и стабильной занятости во всех секторах производства товаров и услуг кредит в ситуации экономического кризиса решает всё. Кредит решает даже, какие кадры придут или останутся работать на предприятии. Кредит обеспечивает производство и сохраняет его жизнеспособность, рентабельность, а значит, кредитору волей-неволей приходится предоставить право решать, кто управляет предприятием, какие сделки допустимы, какой уровень занятости поддерживать в производстве. В противном случае отрицательный ответ кредитора ставит вопрос о жизнеспособности предприятия. Так, в октябре 2008 г. владелец блокирующего пакета акций Норильского никеля, крупнейшего мирового производителя палладия, платины, никеля и меди, В. Потанин занял во Внешэкономбанке 4.5 млрд. долл. на погашение кредита западных банков, взятого под залог 25 % акций предприятия. В январе 2009 г. он конвертировал в рубли кредит Внешторгбанка на сумму 3 млрд. долл., по которому в залоге находилось 16.7 % акций предприятия. Условием обоих кредитов стало вхождение по одному, если не по два представителя банков в совет директоров Норильского никеля. Не исключено, что и в дальнейшем представительство банков в совете директоров акционерного общества будет возрастать, а главные его акционеры UC Rusal и Интеррос потеряют своё большинство.

Значение финансовых рынков для реального сектора экономики становится очевидным при изучении моделей экономического управления, реализуемых властью на протяжении последних десятилетий. Великая депрессия в США и вторая мировая война явились главными историческими причинами создания и реализации модели регулируемой рыночной экономики. Отмена государственного регулирования и предоставление рынка самому себе в 1980-х гг. стали главной причиной современного экономического спада и банкротства американских инвестиционных банков и ряда финансовых институтов как в финансовом центре, так и на периферии. Это не означает, что финансовый кризис, разразившись, отошёл в историческое прошлое. Есть все основания полагать, что финансовые рынки нестабильны по самой своей природе и без должного регулирования со стороны органов исполнительной и законодательной власти в момент пика спекулятивной активности неизбежно терпят крах. Вместе с тем это не означает, что раздаточная экономика эффективнее рыночных отношений, а государственное регулирование всегда разумно. Общество – это система с рефлексией, поэтому любые меры, вовлекающие власть в хозяйственную деятельность, носят временный характер и требуют корректировки в будущем в зависимости от того, как изменит своё поведение система. Экономическое управление, учитывающее эту рефлексивность, двустороннюю обратную связь внутри системы, позволяет существенно ограничить масштабы финансовых потрясений как вширь – в количественном исчислении потерпевших потери, так и в глубину – по величине убытков.

Общество как система с рефлексией стало предметом философского и научного изучения, как только в человеке перестали видеть «естественное существо» – свободное в этой своей природной стезе (Т. Гоббс) или ограниченное естественными законами (Д. Локк), доброе (Ж.-Ж. Руссо) или злое (Вольтер), хотя и с задатками добра (И. Кант). Человек как существо, способное к самосознанию, абсолютной рефлексии над своей жизнью и деятельностью, рассматривается в трудах немецких философов И.-Г. Фихте, Ф. Шеллинга, Г. Гегеля. Способность сказать «Я знаю, что я знаю», осознать собственное знание и в соответствии с этим осознанием изменить поведение – вот главное свойство человеческого мышления, возвышающее его над миром инстинктов, рефлексов, выразительных реакций животных существ. По К. Марксу, этот рефлексивный атрибут человеческой природы есть следствие антропосоциогенеза – общественного происхождения человеческого сознания и субъективности. Индивид обретает сознание и развивается, только будучи вовлечён в коллективную деятельность, практику: для ребёнка – это игры, воспитание, обучение, для взрослого человека – труд, в процессе которого сознание формируется по образцу приобретаемых навыков труда. Как отмечал К. Поппер, возвращение к домарксистской общественной науке – фантазиям, каков человек сам по себе, вне общественных отношений – уже немыслимо. В этом и состоит подлинное значение социальной философии К. Маркса независимо от того, придерживаемся мы или нет его исторической теории классовой борьбы и смены общественно-экономических формаций[7].

Современная наука и философия существенно расширили поле предметных представлений о социальности. В теории социального действия как самоорганизующейся системы Т. Парсонс разработал понятия, которые помогали преодолеть как односторонний социологизм Э. Дюркгейма, жёстко обусловливающий поведение человека влиянием внешней социальной среды, так и «понимающую социологию» М. Вебера, что предписывала человеку в его поведении ориентацию на некоторые «идеальные типы». Как и всякий теоретический синтез, попытка Т. Парсонса подверглась уничтожающей критике, в ходе которой кризис социологической мысли перестал вызывать сомнения. Несколько ранее основатель американской социологической школы П. А. Сорокин издал труд «Социальная и культурная динамика», в котором, в пику К. Марксу, на основе тщательного анализа гигантского объёма статистического материала показал отсутствие каких-либо естественноисторических закономерностей, действующих подобно законам природы. Исходя из результатов исследования, П. А. Сорокин полагал, что будущее не предопределено и, каким оно будет, зависит от самих людей.

Н. Луман продолжил разработку понятия общества как социальной системы. Общество конституирует себя в противопоставлении окружающему миру – индивидуальному сознанию и природе. Для описания воспроизводства общественной системы Н. Луман использует понятие аутопойесиса: poesis в отличие от praxis предполагает, что продукт может быть изготовлен даже в том случае, если производитель не может самостоятельно обусловить все необходимые для этого причины. На первый план в теоретической концепции Н. Лумана выступает единственная подлинно-социальная операция – коммуникация как триединство информации, сообщения и понимания. Допущение о том, что общество состоит из людей или из отношений между людьми, Н. Луман считает гуманистическим предубеждением, которое ставится им в один ряд с допущением территориального многообразия обществ и теоретико-познавательным предубеждением о жёстком разделении субъекта и объекта. «Социальная философия по существу есть наука и мир», – заметил В. Гюго. Очевидно, что общество это объект, способный к самоописанию, и общественные теории представляют собой не что иное, как теории общества в обществе. Этот факт не укладывается в рамки классической рациональности. По Н. Луману, понятие общества должно быть образовано автологично, то есть должно содержать само себя, что совсем не так просто и даже, с точки зрения логики, недопустимо, ведь подобное определение тавтологично. А если ступить на почву теологии, то и не добродетельно: в христианстве прототипом наблюдателя системы в самой системе, этакого соглядатая в тварном мире, является дьявол.

В работе Ф. фон Хайека «Индивидуализм и экономический порядок» (1948) понятие информации было истолковано как ключевой аспект конкуренции в рыночных отношениях. Согласно Ф. фон Хайеку, конкуренция путём распространения информации создаёт единство и согласованность экономической системы. Объединяя рынок, она представляет собой своеобразный процесс формирования мнения – мнения о том, что есть самое лучшее и самое дешёвое, самое престижное и наиболее доступное для потребления. Конкуренция – это процесс, который включает в себя непрерывное изменение данных и смысл которого остаётся недоступным для теорий, принимающих эти данные как неизменные[8].

Неклассические идеалы рациональности уже давно утвердились в естественных науках. В первой трети ХХ века открытия М. Планка, Н. Бора, В. Гейзенберга, Э. Шрёдингера и др. позволили включить в научную картину мира феномен сознания. Произошло это, когда учёных перестали удовлетворять прежние гносеологические допущения и мировоззренческие основания классической науки, в частности, допущение о предзаданности объекта исследования познающему субъекту и убеждение в единственно возможной, объективной истинности научного знания. В теоретико-познавательной структуре физики, а затем психологии, лингвистики и, наконец, социальной науки был осознан тот факт, что объекты исследования не заданы природой, а строятся на основе существующей объективной реальности самими учёными, исходящими из определённых целей познания. Стало очевидным, что объекты неклассической науки недоопределены, их определение происходит в процессе исследовательской деятельности. Формулировка знаний о явлениях и законах природы была поставлена в зависимость от результатов исследования феномена сознания, как в его индивидуальной – эмпирико-психологической, так и в надындивидуальной форме – форме научной рациональности и шире – общественного сознания, культуры.

Разрабатывая экономическую теорию, К. Маркс опирался на философское понятие практики, не ожидая, когда философы оценят его как неклассическое основание современной науки. По словам П. Бурдьё, не ждали философов, чтобы узнать, что они подразумевают под произвольностью социального факта, лингвистического знака, объяснением социального через социальное, и другие основоположники общественных и гуманитарных наук – М. Вебер, Э. Дюркгейм, Ф. де Соссюр. Вместе с тем современные достижения социологической и философской мысли, в качестве примера можно взять понятия коммуникации и аутопойесиса Н. Лумана, отделены непроницаемой стеной от экономической теории, в том числе от анализа и понимания финансовой системы, по отношению к которой продолжает господствовать классическая теория эффективных рынков. Неклассические идеалы рациональности, учитывающие роль и место субъекта в системе исследования, получили своё оформление в общеметодологических и философских теориях общественного развития, при этом, однако, дело не дошло до конкретно-эмпирического и теоретического осмысления событий на финансовых рынках, а значит и того, что за ними кроется. Действительность же ставит судьбоносный вопрос: возможно ли посредством экономического управления предотвращать крупномасштабные кризисы, а если да, то какая модель экономического управления отвечает вызовам новейшего времени.

Мир изменчив, и в непроницаемой когда-то стене могут быть бреши. Кризис – это болезнь экономики. Подобно раковой опухоли, кризис – это незаживающая рана экономического организма. У него есть первичный очаг и метастазы, он способен мигрировать по всему организму. Сказать, что мировая экономическая наука не располагает набором методов и средств, основываясь на которых, можно значительно облегчить выход из кризиса, а в дальнейшем – найти управу на сам очаг и его метастазы, было бы несправедливо. В то время как хеджевый фонд Long-Term Capital Management[9] в своих инвестициях руководствовался методом управления рисками на основе теории эффективных рынков[10] и неумолимо приближался к краху[11], инвестиционный фонд Soros Fund Management, по свидетельству его главы Дж. Сороса, работал со значительно более низким уровнем левериджа[12], принятого на рынке. В своих действиях и торговых операциях специалисты фонда руководствовались концепцией рефлексивности финансовых рынков, разработанной Дж. Соросом на основе представления о механизме двусторонней обратной связи между мышлением и реальностью – тем, что мы думаем о происходящем, и происходящем на самом деле.

Ошибка иммунитета обходится организму дорого: организм тратит силы на злокачественную опухоль, пытаясь заживить её, как обычную рану. Эта питательная среда позволяет раковым клеткам делиться бесконечно, пока иммунитет не истощится полностью и организм не погибнет. То же самое происходит с экономикой. Ошибка в определении очага кризиса, недопонимание причин и последствий рецессии, недостаток или отсутствие профилактики со стороны регулирующих органов на первом этапе оборачиваются глобальным сжатием кредита, на последнем – выходом национальных государств из системы мирового капитализма. Свобода торговли и движения капитала, обеспечивающая существование мировых финансовых рынков, является атрибутивной, неотъемлемой характеристикой современной экономики. Крушение мирового капитализма представляется нынешним политическим акторам и финансовым элитам национальных экономик чем-то невозможным, и всё-таки не следует забывать мысль всё того же французского академика о том, что нет ничего неотвратимее, чем невозможное, и что нужно всегда предвидеть непредвиденное.

В знаменитом труде К. Поппера «Открытое общество и его враги» (1944) Платон, Гегель и Маркс предстают идеологами и провозвестниками тоталитаризма. Выдвинув не поддающуюся фальсификации историческую теорию[13], марксизм смог претендовать на объяснение практически любого явления общественной жизни. Претензия К. Маркса на знание объективных законов истории и радикальное преобразование общества на научной основе сделало его ответственным за опустошающее воздействие ошибочного хода мышления на множество интеллигентных людей, которые последовали за историческими пророчествами. Но К. Маркс был ложным пророком: он указывал направление движения истории и его пророчества не сбылись. Впрочем, он и сам был введён в заблуждение некоторым правдоподобным аргументом, согласно которому наука может предсказывать будущее, только если будущее предопределенно. К. Поппер отмечает, что это привело экономиста к ложному убеждению, что строго научный метод должен основываться на строгом детерминизме – убеждению, обязанному своим влиянием интеллектуальной атмосфере, созданной П. Лапласом и французскими материалистами в конце XVIII столетия. Предрассудок классического рационализма был преодолён с возникновением квантовой механики в 1920-х гг., однако общественная наука ещё долго не могла выйти из плена классической рациональности, диаметрально противопоставляющей объект исследования своему исследователю и ориентирующей его на поиск вечных и неизменных законов. С точки зрения неклассической физики, детерминизм перестал быть необходимой предпосылкой способной делать предсказания науки. К исследованию телеологии – целевой причины явлений, исключённой Ф. Бэконом из познавательной деятельности ещё в XVII веке, – вновь обратились только в веке двадцатом.

В критике марксистского учения остановимся также на замечаниях Б. Рассела. В «Истории западной философии» (1946) он пишет, что на практике материализм Маркса превращается в экономику, тогда как социальные условия, определяющие всю сферу человеческой деятельности, в такой же степени экономические, как и политические – они не менее связаны с властью, одну из форм которой представляет богатство. Приспособив философию истории к шаблону, предложенному гегелевской диалектикой, Маркс подменил гегелевские триады одной: феодализм → капитализм → социализм, а носителем диалектического движения сделал не нации, как это было у Гегеля, а классы. Ход истории подчинён естественному течению и не знает, каких-либо этических предпочтений – таков суровый порядок материалистического учения. Не имея достаточных оснований, Маркс указал цель исторического развития – коммунизм, содействующий счастью людей неизмеримо больше чем прежние формы общественного устройства. Так, во всеуслышание провозгласив себя атеистом, Маркс возвестил миру оптимистическую телеологию космического масштаба, которую лишь теизм может подтвердить.

Широкая критика марксизма и немецкой классической философии, тем не менее, не объясняла, каким образом вести исследование системы, которая в зависимости от результатов исследования изменяет своё поведение, внутрисистемные связи и характер движения. Ещё более странным представлялось участие наблюдателя в изучаемой им системе, когда само это участие выступает не ошибкой наблюдения, влекомой порочной субъективностью эмпирической работы, а необходимым условием эмпирии: действительно, социолог находится в обществе, а историк – в истории. Так исследования рынков порождают некоторые ожидания; ожидания, в свою очередь, изменяют курсы валют и ценных бумаг, то есть изменяют всё то, что связано с предметом познания. Нередко эти изменения начинают происходить ещё в ходе исследования в силу утечки информации либо в силу самого факта изучения, свидетельствующего о повышенном внимании к данному сегменту рынка, особенно если исследования ранее не проводились либо были нерегулярны. Таким образом, с точки зрения классической рациональности, объективное знание о социальных явлениях, финансовых рынках в том числе, оказывается недостижимым по той причине, что исследователь сам занимает некоторое место в изучаемом им объекте и влияет на результат его изучения. Релятивность позиции исследователя в историческом процессе обуславливает недостоверность получаемого знания: мы не можем взглянуть на мир со стороны, увидеть его глазами вселенского разума, наше видение всегда предопределено понятийной системой, уровнем развития науки и техники, потребностями познавательной деятельности – словом, всем тем, что составляет достояние исторического существа.

Эти и другие чётко осознанные социологической мыслью проблемы – вспомним ёмкую формулировку Г. Д. Лассуэлла: «все науки являются политическими» – вызвали к жизни неклассическую рациональность в социальных и гуманитарных науках второй половины ХХ столетия. Как исследователи, мы уже включены в поле истории: заняться историей этого поля, полагал М. Фуко, значит найти средство освободиться от последствий истории, продуктами которой являемся, в том числе, и мы сами. Чтобы прийти к идее социологии знания, которую можно найти и у Э. Дюркгейма в «Эволюции педагогики во Франции», М. Фуко пришлось начинать с «Генеалогии морали» Ф. Ницше. Социальные науки могут избежать исторического релятивизма, возникающего из-за того, что они суть продукт исторических существ, если смогут подвергнуть историзации самих себя – к такому выводу пришли независимо друг от друга П. Бурдьё и М. Фуко. Социолог П. Бурдьё предложил называть это требование принципом «двойной историзации»: опасности релятивизации продуктов речи, претендующей на научность, сформулировал он, могут быть ограничены и даже устранены, если мы подвергнем историзации, с одной стороны, познающего субъекта, а с другой – познаваемый объект. Это означает, что для адекватного понимания философского ли произведения М. Хайдеггера, авторографичной эпопеи М. Пруста или ситуации на финансовых рынках нам придётся, прежде всего, по-новому расположить познающего субъекта, аналитика, в поле деятельности, внутри которого ведётся анализ, а также по-новому расположить познаваемый объект в поле, где производится знание. Без одновременной историзации, то есть определения места в исторически обусловленной познавательной деятельности, аналитика и исследуемого им объекта мы будем думать, что имеем дело непосредственно с изучаемым объектом, а на деле – с частной, далеко не полной интерпретацией смысла понятий. Мы будем считать, что знаем причины кризиса и пути выхода из него, а на деле – содействовать рецессии и банкротству.

Императив двойной объективации, или двойной историзации, требующий объективировать наше бессознательное отношение к объекту, тяжело осуществим на практике. Наша голова, по словам П. Бурдьё, забита историей: будучи усвоенными, слова, категории, дихотомии формируют картину реальности такой, какая только возможна при их посредстве. Их нельзя преодолеть единственно усилием мысли, ибо они, в известном смысле, и есть сама мысль; нужна историческая работа объективации. Средство, которое социолог рекомендует для того, чтобы хотя бы частично снять социальное давление, состоит в объективации субъекта объективации, или, другими словами, в рефлексивности, ведь для знания хотя бы немногого из того, что и как мы мыслим, следует рассмотреть всю совокупность исторической деятельности, в которой формируется наше мышление. Эту коллективную работу по объективации, которую нельзя осуществить в одиночку при помощи интроспекции или самонаблюдения, М. Фуко определил как археологию знания.

Допустим, мы считаем, что знаем, что такое монетарная экономика: знаем как на практике – экономическая модель монетаризма целенаправленно реализуется, начиная с 1980-х гг. в США и Великобритании и с 1990-х на постсоветском пространстве, – так и в теории, которую изучают в университетах, применяют в прикладных и фундаментальных исследованиях, а М. Фридман получил за её разработку Нобелевскую премию. На деле, когда в экономике обваливается каждый элемент: потребление, инвестиции в жилищное строительство, капиталовложения, запасы, экспорт, – всего этого комплекса знаний явно не достаточно, и крахом инвестиционных банков осенью 2008 г. Уолл-стрит также обязана этой половинчатости нашего знания. Для того чтобы знать, что и как мы думаем о монетаризме, нам следует рассмотреть категории мышления и мыслительные структуры, которые появились задолго до монетаристской теории и стали объектами предварительного конструирования её оснований. Нам нужно учесть достижения в области анализа потребления, истории денежного обращения и кредитной политики, исследовать мотивацию действий правительственных организаций, корпоративных, государственных и международных финансовых институтов, существование которых позволило состояться модели М. Фридмана. Тогда и только тогда обнаружится, что значительная часть из того, что нам известно о монетаризме, в действительности говорится и делается не столько от имени социальных наук в интересах экономического развития, сколько от лица государственных чиновников в политических целях. Задачи инвестиционных программ и решений, принимаемых государственными органами власти, по разным причинам могут быть далеки от реальной экономики, проблем занятости, образования, медицинского и пенсионного обеспечения населения. Тогда и М. Фридману будет придано значение не только учёного, экономиста, родоначальника Чикагской экономической школы, но и политически ангажированного общественного деятеля, гуру рыночного фундаментализма, хотя и классического либерала.

После кантовской критики вещей-самих-по-себе отнесение всякого смысла и значения к соответствующей познавательной функции явилось условием и предпосылкой любой методологической и научно-теоретической работы. Серьёзные ошибки начинаются, когда учёный, имея дело со смыслами и значениями, принимает их за понятия и объекты. Во избежание грубого детерминизма теория и социология знания должны обеспечить социальное исследование инструментами рефлексии, которые позволили бы реализовывать рефлексивные механизмы понимания. Вне рефлексивных механизмов невозможно познать, сконструировав, ни один предмет в области социальных и гуманитарных наук, иначе тому, что мы принимаем за объекты, в действительности мы не сможем рационально что-либо соотнести. В философской литературе рефлексия трактуется как важнейший механизм человеческой социальной жизни во всех её формах и проявлениях и даже как источник и средство человеческой свободы. Конечно, рефлексия, знание о собственном знании[14], не делает нас богами, обладающими идеей о своих идеях, однако существенно повышает теоретическую значимость исследования, раскрывая способ существования объекта познания в коммуникативном пространстве языковой игры[15].

Инструменты рефлексии представляют собой языковые средства, используемые в поле социальной практики при целенаправленном усилии понимания. Простейший рефлексивный механизм работает как связка двух плоскостей знания – предметного знания и знания о предметном знании: «Я знаю, что я знаю …». Г. П. Щедровицкий описывал эту связку, в которой объект представлен по меньшей мере дважды, как ситуацию двойного знания. Рефлексивный механизм использует две группы языковых средств: одну – для изображения, репрезентации самого объекта, другую – для репрезентации знаний об объекте. Это значительно и принципиально усложняет познавательную процедуру, однако если мы действительно хотим осмыслить рефлексивные связи социального управления, в частности, связи между технологиями власти и экономическим управлением, нам следует обратиться к теоретическому языку, который позволит нормировать и фиксировать в виде определённых правил саму рефлексию.

Проблемы, возникающие при изучении систем с рефлексией, некоторое время считались неразрешимыми, поскольку рефлексия в предметной и мыслительной деятельности реализуется в череде свободных, не зависящих друг от друга и внешних причин событий. Классическая наука была рождена в страхе и трепете перед лицом свободных событий. Будучи абсолютно свободной в абстрактном конструировании, наука строго ограничила исследование опытом и экспериментом: она игнорировала эмпирически недостоверные явления, необусловленные законом силы, следствия без причин, оставив их, как таинство, на потребу магии и мистификации. Наряду с ними загадкою для науки остались любые совершаемые самопроизвольно события – в первую очередь, принимаемые за стихийные, иррациональные общественные потрясения, бунты, перевороты, вся область бессознательной психики индивида и коллектива. Когда в начале прошлого века физики столкнулись с необъяснимым с детерминистической точки зрения поведением электрона, казалось, мир ушёл из-под ног и материя перестала существовать[16].

Вместе с тем свободное поведение квантовых частиц, поведение человека в социальных группах и социальных групп в обществе вызвали к жизни неклассические идеалы рациональности. Классическая рациональность может быть задана формулой Ньютона «Все облака суть часы», то есть весь мир может быть описан причинно-следственным образом, надо только знать его начальное состояние и законы развития. Неклассическая – формулой К. Поппера: «Все часы суть облака», которая обнаруживает, что действие законов классической науки крайне ограничено. Открытие ХХ века состояло в том, что мир, как природный, так и социальный, устроен фундаментально вероятностным образом. Было обнаружено и то, что способы управления этой вероятностью доступны настолько, что человек имеет право провозгласить себя царём природы, так и не став царём над самим собой и даже не располагая истиной: знание, истина, что совсем неприемлемо для классической науки, также оказались релятивными.

Традиционно историки, философы и юристы, преодолевая уровень случайностей, стремились видеть в истории рациональность; М. Фуко – прежде всего случайность, насилие, страсть, хрупкий и иллюзорный характер рациональности. П. Бурдьё подобные изыскания представлялись ни чем иным как точечным позитивизмом: постмодернисты, по его мнению, занимались постмодерном, чтобы уклониться от исторической работы, которую не сумели бы, да и не захотели бы выполнять. Для М. Фуко это были исторические исследования, преследующие цель выявить в основании законов засохшую кровь. Метафора свидетельствует, что отнюдь не «фейерверочные огни нигилизма» были задачей М. Фуко. Как и П. Бурдьё, он ставил наиболее радикальные вопросы о самом исследователе и его объекте.

М. Фуко обратил философию к событию – к тому, что, по его словам, входит к нам, затопляя явление и разрушая его сцепленность с сущностью. Обнаруживая новое не в том, что сказано, а в событии его возвращения, он констатировал «смерть субъекта» как мыслящего, представляющего индивида, а вместе с ним и новоевропейского субъектоцентризма. Его коллега по цеху постмодернистов Ж. Делёз признавал, что в некотором смысле само Бытие является политикой – борьбой безличных возможностей, физических и ментальных, которые сталкиваются друг с другом, как только пытаются достичь своей цели. Сама цель осознаётся только в борьбе. Тезисы о целенаправленной человеческой деятельности, классовой борьбе, истории как единственной, всеохватывающей науке знакомы – они принадлежат К. Марксу. Предаваясь анализу революционной энергии шизофрении, шизоанализу капитализма – творческому изобретению Ж. Делёза и Ф. Гваттари, постмодернисты не отрицали роли одного из первых неклассических философов. «Мы всегда оставались марксистами», – сказал Ж. Делёз в интервью[17].

В попытке фундировать, удержать в языке свободную событийность Ж. Делёз и другие постмодернисты «вскармливают» целое семейство грубых, почти «необработанных» понятий: складки, изгибы, симулякры, бифуркации, параллельные серии – вот лишь некоторые из них. Множественность, различие, повторение это темы, в которых задаётся логика смысла – логика события, происходящего в понимании из непонимания. Ж. Делёз замечает, как, будучи свободно становящимися последовательностями, сдвоенные потоки событий могут быть скоординированы, или синхронизированы, между собой. Серии событий сходятся в точку. На одну из таких точек философ указал, занимаясь историей дифференциального и интегрального исчисления, открытого независимо и одновременно И. Ньютоном в Англии и Г. Лейбницем в Германии[18].

Со своей стороны, предположим, что кризис имеет ту же природу свободно сходящихся серий событий, скоординированных между собой мировыми финансовыми рынками и синхронизированных ожиданиями участников. Та же топологическая структура центра и периферии, глубины и поверхности проступает на каждом его этапе. Своим возникновением он обязан тем же самым механизмам, что однажды в XVII веке не без помощи Ньютона и Лейбница поставили точку в математических ожиданиях эпохи, в XVIII-м потрясли французской революцией, «деянием божества»[19], в конце XIX-го привели к изобретению радио в разных частях света. Свободные события сходятся, образуя серии; серии свободной событийности не диффундируют, но также сходятся к точке бифуркации. К чему это ведёт? Что делать обществу с этой свободой? Нет ли здесь двусмысленной загадки, тайного умысла или обмана? Основатель классического рационализма Р. Декарт полагал, что Бог нас не обманывает. Многие годы этой веры было достаточно для развития экспериментальной науки.

Сходимость событий означает важное «свойство» свободы – мы можем ей управлять или скорее думать, что управляем. В любом случае, это решительный шаг на пути преодоления и предотвращения экономических потрясений. Предметом нашего рассмотрения являются две событийности – технологии власти и экономическое управление. Исторический опыт показывает, что именно их сходимость в одну точку приводит либо к социальному благоденствию, основанному на экономическом процветании, либо к политической несостоятельности, усугубляемой финансовым крахом. Высокий уровень жизни «золотого миллиарда», с одной стороны, и бедность остальных – две крайности, разделяющие мир на финансовый центр и периферию. Как не странно, и эти крайности также могут сойтись в точку – точку мирового экономического кризиса, рецессии, переформатирования рынков капитала.

Действительно, серии разных исторических событий обусловливают экономическое лидерство США, Японии, Евросоюза, Швейцарии, ОАЭ, Швеции, Норвегии – стран с различными политическими режимами, от монархии до демократии, и реализованными моделями экономического управления, от монетаризма до «шведского социализма». Разные властные технологии, природные и экономические условия вдруг сходятся в одном – в социальном благоденствии народов, которые, если воспользоваться метафорой М. Тэтчер, заставили свободу работать. Однако на этом история не останавливается и современный кризис, несомненно, точка бифуркации: его последствия могут подорвать экономику мировых лидеров или сделать их ещё сильнее, хотя могут и не иметь значительных геополитических последствий. Финансовый центр наиболее устойчив, и кредиторам хочется верить, что кризис ударит по одной только поверхности (пусть это будет даже вся Уолл-стрит), не проникая вглубь – не касаясь уровня жизни населения, где кризисная волна должна разбиться о мощный волнорез социального обеспечения.

Что же касается периферии – государств-заёмщиков, экономический спад достигнет здесь всей своей глубины. Наверное, и прежде история была сурова и несправедлива, оставив страны «третьего мира» прозябать в нищете и уповать на глобальное расширение кредита. Случилось так, что серии свободных событий привели их к совсем другой точке – быть сырьевым, трудовым, энергетическим или бюрократическим вольноотпущенником богатых соседей. Обернётся ли кризис переформатированием всего мира, уступкой экономического лидерства, сменой моделей функционирования рынков товаров, финансов и факторов производства? Какая модель экономического управления окажется наиболее подходящей при реализации тех или иных властных технологий в период послекризисного восстановления? Какой политический режим способен безболезненно пережить рецессию, и будет ли он демократическим и либеральным? Для рационального ответа на поставленные вопросы необходимо, прежде всего, избежать того «умственного застоя», в каком профессор Челленджер обвинял юного журналиста Мелоуна[20], а ведь со времени А. Конан-Дойля в деле оглупления потребителей средства массовой информации приобрели куда больше возможностей.

Общепринятые макроэкономические модели, как правило, построены на предположении о рациональных ожиданиях репрезентативных агентов и не допускают неоднородности экономических субъектов. Крупнейший специалист по математической экономике и проблемам взаимодействия экономических агентов А. Кирман, а также Д. Коландер, Г. Фельмер и ряд других авторов полагают, что модель оптимального управления, использующая «экономическую робинзонаду с рациональными ожиданиями» чрезвычайно ограничена. Они пишут:

Серьёзная проблема этого подхода заключается в том, что после многочисленных доработок он всё ещё не обоснован и не подтверждается никакими эмпирическими данными. Фактически он противоречит многим законам человеческого поведения, открытым и в психологии, и в так называемой поведенческой и экспериментальной экономике. Фундаментальные положения многих моделей в теории финансов и макроэкономике отстаиваются скорее вопреки всем свидетельствам, выявленным в ходе эмпирических исследований. Во многих источниках описано, что действия индивидов не имеют ничего общего с парадигмой рациональных ожиданий, и в экспериментальных ситуациях агенты с трудом отыскивают «равновесие рациональных ожиданий». Они, наоборот, демонстрируют различные формы «ограниченной рациональности», используя эвристические правила принятия решений, не воспринимая новую информацию и т. д. На финансовых рынках они подвержены сильному влиянию эмоциональных и гормональных реакций. Ради успеха экономического моделирования надо серьёзно отнестись к подобным выводам[21].

Авторы отмечают, что исследовательская программа современной экономической науки оказалась в субоптимальном равновесии, при котором не уделяется внимания основным потребностям общества. По их мнению, стойкие эффекты обратной связи привели к доминированию теории, не имеющей прочных методологических оснований, а её практические результаты, мягко говоря, весьма скромны[22].

Новые вызовы устойчивому социально-экономическому развитию свидетельствуют о необходимости такой модели экономического управления, при которой инновации не вступают в противоречие с реализацией властных технологий, но обеспечивают свободное развитие, а не один только потребительский бум. Анализ свободной событийности параллельных серий технологий власти и экономического управления – одно из немногих теоретических средств, которое позволяет весомо, мотивированно подтвердить или опровергнуть высказанное Дж. Соросом предположение о предстоящем крахе системы мирового капитализма. Мнение знаменитого финансиста и филантропа подкреплено прецедентом с режимом М. Мохаммеда, который в 1997 г., тотально контролируя средства массовой информации и заявляя о превосходстве азиатских ценностей над западными, огородил Малайзию от мировых финансовых рынков. Политика изоляционизма сделала премьер-министра непримиримым критиком глобализации и мировых финансовых институтов, привела Малайзию к отказу от сотрудничества с Международным валютным фондом (МВФ) и Всемирным банком, существенно ограничила участие иностранного капитала в экономике страны. Вместе с тем она способствовала более быстрому выходу Малайзии из кризиса 1997 г., а также успеху исламских партий на выборах 1999 г. Если бы примеру Малайзии последовали остальные страны финансовой периферии, прекратилось бы свободное движение капитала и с договорённостями о свободной торговле было бы покончено. Это знаменовало бы крушение мирового капитализма в том виде, какой уже стал привычен после рубежа Бреттон-Вудса[23] и снятия ограничений с международной торговли к началу 1980-х гг.

С углублением в 2008–09 гг. мирового финансового кризиса финансовые центры также не чуждаются протекционистских мер. В США, проигрывающих Японии и Южной Корее в судостроении, было принято решение о выделение отрасли беспроцентного кредита на 20 лет в сумме 87.5 % от себестоимости судов. Франция сохраняет квоту для местного сельхозпроизводителя не менее 60 % продаж. В Германии, Великобритании, Италии, США всё чаще раздаются призывы покупать товары отечественного производства. Всё это происходит в странах-членах Всемирной торговой организации. Что следует ожидать от финансовой периферии? Китай выделил текстильной отрасли, продукция которой заполонила весь мир, беспроцентный кредит на 10 лет. Начали задумываться о протекционизме и в Госдуме РФ. По мнению депутата С. А. Маркова, государству следует закупать только отечественные товары, за исключением случаев, когда продукт не производится в стране. В своей совокупности эти меры, по необходимости принимаемые правительствами и законодательными органами национальных государств, ставят существование свободной торговли и мирового капитализма на грань краха.

Дж. Сорос обоюдоостро предостерегает о конце мирового капитализма: философски – радикальным вариантом теории фальсификации, и экономически – концептуализируя рефлексивность финансовых рынков. Идеи К. Поппера о критическом мышлении, стремящемся выявить ошибочность выдвигаемых гипотез и принятых положений, фальсифицировать знание, оказали огромное влияние на Дж. Сороса как в его финансовой и благотворительной деятельности, так и при разработке собственного варианта модели Поппера – научного метода, предлагаемого им для работы на финансовых рынках. Ратуя за рационалистический историзм и двойную объективацию, П. Бурдьё изобличал недостаточную радикальность учёных. Дж. Сорос радикален: взамен общих рассуждений об ошибочности исследовательских гипотез и парадигм он предлагает радикальный вариант фальсификации, которым руководствуется и как участник финансовых рынков и как филантроп. Это краеугольный камень его мировоззрения на теоретическом и повседневно-практическом уровне: совершенное понимание мира, в котором мы живём, как и построение совершенного общества, невозможно по своей сути. Дж. Сорос утверждает, что всё человеческое знание, любые представления о реальном мире имеют недостатки. Речь идёт не о простой недостаточности соответствия между теорией и опытным миром – речь идёт о неустранимом расхождении между результатами наших действий и ожиданиями. Это философское наблюдение. Сам автор признаёт, что не может доказать свою правоту, поскольку никто из нас не может знать, какова будет реальность в отсутствие наших представлений.

Таким образом, концепция рефлексивности финансовых рынков строится Дж. Соросом, исходя из представлений о необходимости радикальной фальсификации знания. По утверждению К. Поппера, чем серьёзнее испытание, тем более ценной оказывается гипотеза, выдержавшая это испытание. Ложная гипотеза не может господствовать бесконечно долго. Так, И. Ньютону человечество обязано законом всемирного тяготения, математически точно описывающим гравитационное взаимодействие. Закон выдержал проверку временем, однако несуществен, если мы задались целью исследовать атомное ядро, элементарные частицы или движение заряженных частиц. Материалисты XVIII века полагали, что законы Ньютона – вершина познания. В 1880 гг. Г. Кирхгоф удивлялся, разве вообще осталось что-нибудь открывать, а молодого М. Планка профессор физики Джолли пытался разубедить в перспективности занятий теоретической физикой: «Молодой человек, зачем Вы хотите погубить свою будущность? Ведь теоретическая физика закончена. Дифференциальные уравнения сформулированы; методы их решения разработаны. Можно вычислять отдельные частные случаи. Но стоит ли отдавать такому делу свою жизнь?»[24] Ньютон был осторожней: он представлял себя маленьким мальчиком, играющим в камешки на берегу огромного океана. Камешки – познанное; всё остальное – неизвестно. И Ньютон оказался прав: его законы описывают лишь некоторый аспект реальности, исчисляемый предикат сущего, не раскрывая такую природу вещей как электромагнетизм или термоядерный синтез.

Дж. Сорос отмечает, что ценность научной гипотезы не может быть измерена материально, в то время как на финансовых рынках ценность гипотезы легко измеряется прибылями (или убытками), которые эта гипотеза принесла. Поскольку инвесторы, управляющие активами, брокеры, спекулянты и другие игроки выходят на рынок, располагая не столько знанием, сколько предвзятым отношением, гипотезе о поведении финансовых рынков не нужно быть истинной, для того чтобы приносить прибыль. Зачастую оказывается достаточно, чтобы основанная на домыслах и политически ангажированных предположениях гипотеза овладела ожиданиями участников рынка. Дж. Сорос инвестировал в гипотезы, имевшие недостатки и в то же время возможность повлиять на решения, принимаемые в ходе биржевых торгов. Другими словами, финансист инвестировал в ожидания игроков, однако, зная, в чём состоят недостатки, своевременно продавал пакеты ценных бумаг. Гипотезы с изъянами были обозначены им как «плодотворные ошибки» и, по его признанию, именно на них он основал свою теорию истории и финансовые успехи. Дж. Сорос уверен: рынки нестабильны в силу рефлексивности своей природы – они реализуют механизм двусторонней обратной связи между принимаемыми нами решениями и будущими событиями, между мышлением и реальностью. Реальность биржевых рынков – это объёмы торгов и курсовая стоимость подлежащих купле-продаже финансовых инструментов. Вместе с тем курсы валют, ценных бумаг, деривативов, процентные ставки привлечения и размещения капитала зависят от того, что мы думаем о реальности биржевых рынков и внебиржевых отношений – о политике, состоянии экономики в целом и в данной отрасли или на данном производстве в частности.

Методы управления несистемными рисками хорошо известны инвесторам, профессионально работающим на финансовых рынках. Системные риски гораздо опасней – их в принципе нельзя устранить[25]. Хеджирование, производные финансовые инструменты – фьючерсы, опционы, свопы – все эти уловки, изобретаемые инфраструктурой рынка, бесполезны, беспомощны перед лицом фундаментальной нестабильности такого социального явления, как биржевой торг. Классическая теория эффективных рынков полагает, что рынки сами по себе стремятся к равновесию, из которого могут быть выведены воздействием внешних шоковых факторов – политических событий, природных бедствий, социальных перестроек и т. п., и иллюстрирует это равновесие сближением кривых спроса и предложения. При таком подходе колебания курсовой стоимости должны повторять движения маятника вокруг точки равновесия. Так ли это? Дж. Сорос уподобляет финансовые рынки свободно катящемуся шару или брошенному камню, разрушающему экономику одной страны за другой. Рефлексивность в таком случае либо корректирует предвзятое отношение, и мы получаем тенденцию к равновесию, либо предвзятое отношение усиливается рефлексивной обратной связью, и рынки могут далеко уйти от равновесия, не имея намерений возвращаться к тому состоянию, с которого движение началось[26].

Конечно, подобно всеразрушающему шару ведут себя не сами рынки, а события и люди, в них вовлечённые. Если бы фиктивный капитал не имел отношения к экономике, реальному сектору нечего было бы опасаться потери ликвидности в одном из сегментов финансового рынка[27]. Однако это не так. В нынешней ситуации экономика страдает как от нехватки ликвидности, так и от проблем с платежеспособностью и невозможностью взять кредит. Мировой финансовый кризис, начавшийся с ипотечных ценных бумаг США в 2007 г.[28], вызвал катастрофический рост вариационной маржи производных ценных бумаг[29] и крупномасштабное падение базисных активов (валют, акций, облигаций), прежде всего, в странах с транзитивной экономикой.

Так, падение рынка акций ведущих российских предприятий за период с 19.05.2008 г. по 23.01.2009 г. достигло 80 % – индекс РТС составил 2498.1 и 498.2 соответственно. Ставка рефинансирования Центробанка России поднялась с 10.5 % до 13 %, что значительно осложнило положение заёмщиков. К своей заслуге российское правительство относит плавную девальвацию рубля в последней четверти 2008 – начале 2009 гг.: если 19.05.2008 г. USD/RUR = 23.8391, то 23.01.2009 г. уже 32.7991, тогда как, к примеру, почти двукратное снижение курса украинской гривны произошло менее чем за месяц. Девальвация национальных валют стран с транзитивной экономикой была вызвана снижением объёмов иностранных инвестиций, ухудшением платёжного баланса, оттоком средств нерезидентов, изъятием банковских вкладов. В то же время на мировом валютном рынке курс доллара вырос с 1.5577 на 19.05.2008 г. до 1.2795 за EUR на 23.01.2009 г., притом что фондовый рынок США потерял в капитализации чуть менее 40 % – индекс Dow Jones составил 13028.16 и 8077.56 соответственно, а ставка ФРС США опустилась до 0.25 %.

Как только у банков возникли опасения с выдачей и пролонгацией кредитов производственным предприятиям, чья продукция едва ли найдёт потребителя в новых экономических условиях, кризисный шар свободно перекатился в сектор реальной экономики и ныне порождает общественную и политическую нестабильность в странах финансовой периферии. Метастазы заболевания распространились на весь организм мирового капитализма. Так, падение ВВП в России по результатам первого квартала 2009 г. составило 9.5 %, а безработица в апреле того же года побила показатель в 10.2 % трудоспособного населения – 7.7 млн. человек. В начале июня 2009 г. в Пикалево, небольшом промышленном городке в 200 км от Санкт-Петербурга, рабочие перекрыли автомобильную магистраль и пообещали выйти и на железнодорожную ветку, если не откроется предприятие Базэлцемент, принадлежащее холдинговой компании О. Дерипаски. В январе 2009 г. Базэлцемент приостановил свою деятельность по производству алюминия в связи с падением цен и нерентабельностью производства. Годом ранее в посёлке Светлогорье Приморского края закрылось градообразующее предприятие Русский вольфрам. Избежать социальной катастрофы после многочисленных голодовок и акций протеста удалось лишь, когда основные фонды, обеспечивающие производственный процесс, были переданы в аренду администрации края, а задолженность по заработной плате погашена под гарантии краевого бюджета.

Аналогичная ситуация сложилась на Магнитогорском металлургическом комбинате, Тутаевском моторном заводе, на обогатительной фабрике в п. Мундыбаш Кемеровской области, Щёкинском заводе Кислотоупор в Тульской области, на многих других производствах в разных субъектах РФ. По оценкам Института региональной политики, в России насчитывается 460 населённых пунктов (по другим оценкам, более 700), относящихся к категории моногородов. Это наследие советского прошлого: основную часть рабочих мест в таких городах создают один-два профильных предприятия. Их население наиболее уязвимо в условиях экономического кризиса, а это 25 млн. человек и 40 % совокупного валового регионального продукта. Только от предприятий UC Rusal зависят 13 городов и 815 тысяч жителей, от Evraz Group – 8 городов с населением 696 тысяч человек. Ситуация отягощена тем, что множество работников останавливаемых производств живут в кредит, а монетарная денежно-кредитная политика не предполагает социальной ответственности крупного бизнеса. В результате остановки коксовых батарей на Западно-Сибирском металлургическом комбинате в Новокузнецке уволено несколько тысяч человек; между тем около 9 тысяч сотрудников комбината и его дочерних компаний имеют кредитные обязательства общей суммой 1 млрд. руб.

Не избежал потрясений и финансовый центр.

В сентябре 2008 г. голландско-бельгийский банк Fortis, британский Bradford & Bingley, исландский Glitnir не смогли получить кредит на краткосрочных денежных рынках и были частично или полностью национализированы. Франко-бельгийский банк Dexia был вынужден заручиться поддержкой правительства Франции, когда его акции рухнули на известиях о нехватке ликвидности. Проблемные долги германского ипотечного банка Hypo Real Estate достигли 560 млрд. долл., а курсовая стоимость акций упала более чем на 70 %, что привело к оттоку капитала с Франкфуртской фондовой биржи. Позднее с опасениями инвесторов по поводу дефицита текущей ликвидности столкнулись и другие – английские, германские, итальянские, швейцарские – финансовые организации. Первая волна финансового кризиса заставила списать активы, исчисляемые в миллиардах евро, а управление плохими активами передать государству. Выпуск привилегированных акций и дальнейший их выкуп за счёт средств национальных правительств привёл к частичной национализации финансового сектора.

«Неудачниками» оказались старейшины банковской системы Западной Европы: британский ипотечный банк Halifax Bank of Scotland (пакет государственной помощи приобретшему его Lloyds TSB составил 17 млрд. фунтов стерлингов), Royal Bank of Scotland (убытки по итогам 2008 г. – 24.1 млрд. фунтов стерлингов, за первый квартал 2009 г. – 857 млн.), инвестиционный банк Deutsche Bank (убыток по итогам 2008 г. – 4 млрд. евро), швейцарский Union des Banques Suisses (списано активов на 49 млрд. долл., плохих активов на балансовых счетах – 60 млрд.). Только в ФРГ, по словам президента Федерального управления по контролю за финансовыми услугами Йохена Санио, списания плохих активов в 2009 г. в 2 раза превысили совокупные резервы национальных финансовых компаний, при этом уже в феврале из государственных валютных резервов для выживания банков федеральным канцлером А. Меркель было выделено 480 млрд. евро.

На этом фоне было предано истории юридическое разделение финансовых организаций США на коммерческие и инвестиционные. Более 30 лет инвестиционные банки с Уолл-стрит – Bear Stearns, Lehman Brothers, Merill Lynch, Morgan Stanley и Goldman Sachs – управляли собственным и заёмным капиталом, повышая степень риска в условиях конкуренции и снижения прибыльности брокерской деятельности по комиссионным операциям. Несмотря на то, что стратегии управления доходностью и риском финансовых сделок становились всё более сложными и тонкими, «большая пятёрка», а вместе с ней и «эра Уолл-стрит», как её называли американские газетчики, канула в Лету. В марте 2008 г. JP Morgan Chase приобрёл Bear Stearns за 1.4 млрд. долл., хотя годом ранее капитализация последнего достигала 25 млрд. Не меньшие убытки понёс и Lehman Brothers, долги которого 15 сентября 2008 г. на момент обращения банка в суд с заявлением о банкротстве превышали 600 млрд. долл. В тот же день Bank of America сообщил о покупке Merill Lynch за 50 млрд., а неделю спустя Morgan Stanley и Goldman Sachs, не нашедшие покупателей на свои активы, изменили юридический статус с независимых инвестиционных банков на банковские холдинги. Перепрофилирование деятельности позволило бывшим инвестиционным банкам относить рискованные активы к «резервам для инвестирования», не производя текущую переоценку из-за изменений рыночной стоимости ценных бумаг.

Несмотря на относительную стабилизацию финансовых рынков развитых стран в 2009–11 гг., безработица и недостаточная загруженность американских промышленных мощностей продолжают расти, оказывая тем самым понижательное давление на мировую экономику. Затянувшаяся рецессия, полагают эксперты Европейского центрального банка, может вызвать крах крупнейших европейских банков, что приведёт к новой волне финансового кризиса в 2010-е гг. Худшее, предрекают специалисты Всемирного банка и МВФ, возможно, ещё впереди. После «схлопывания» глобального межбанковского рынка на возвращение объёмов международных инвестиций к докризисному уровню, скорее всего, уйдут годы.

Вопрос о том, какую цену мировой экономике предстоит заплатить за выход из кризиса, остаётся открытым.

Примечания