ББК 65.262.2

УДК 330.101+336.01

КАПИТАЛИЗМ ДЛЯ БОЛЬШИНСТВА: ДО И ПОСЛЕ КЕЙНСИАНСКОЙ МОДЕЛИ ЭКОНОМИЧЕСКОГО УПРАВЛЕНИЯ

О. Б. Соловьев

CAPITALISM FOR MOST PEOPLE: BEFORE AND AFTER KEYNESIAN MODEL OF ECONOMIC MANAGEMENT

O. B. Solovyev

В статье осуществлён анализ современной модели экономического управления на глобальном и региональном уровнях. Показано, что применение властных технологий контроля и соблазнения на основе монетаристской денежно-кредитной политики приводит дисциплинарные общества к потере темпов экономического роста и затяжным кризисным явлениям не только на финансовых рынках, но и в социальной и культурной динамике в целом.

The paper analyses the modern model of economic management both in global and regional levels. The using of power techniques and the monetaristic money-and-credit policy are shown to guide the disciplinary societies to the loss of economic development rate and to the crisis not only on the financial markets but in the social and cultural dynamics as well.

Ключевые слова:

капитал, знание, общества дисциплины, контроль, технологии власти.

Кeywords:

capital, knowledge, disciplinary society, control, power techniques.

Мировой финансовый кризис, начавшийся в 2007–08 гг. с кризиса на рынке ипотечных облигаций США, привёл к значительному росту вариационной маржи производных финансовых инструментов и широкомасштабному падению базисных активов на формирующихся финансовых рынках. 23 января 2009 г. индекс РТС опустился до значения 498,2, тогда как ещё 19 мая 2008 г. он достигал значения 2498,1. За восемь месяцев российский фондовый рынок потерял более 80 % капитализации. Банк России поднял процентную ставку с 10,5 % до 13 %, что не облегчило положение заёмщиков; правительство РФ было вынуждено пойти на огромные финансовые затраты, чтобы не допустить кризиса банковской системы. Впоследствии ставка рефинансирования была понижена, и с 30 апреля 2010 г. она составляет 8 %. В настоящее время индекс РТС превышает 1600 пунктов, золотовалютные резервы ЦБ РФ достигли докризисных показателей, возобновился рост ВВП страны. Означает ли это, что российская экономика успешно преодолела финансовый кризис и находится на пути к оздоровлению и модернизации? Или это временное улучшение, передышка перед второй волной финансового кризиса и рецессии? Эти вопросы требуют анализа современной модели экономического управления как с точки зрения традиционных форм государственного регулирования, так и с точки зрения постиндустриальных инноваций в финансовой системе и технологиях власти.

В отличие от физических явлений, события экономической и политической жизни содержат в качестве своих участников свободно действующих агентов – мыслящих людей. Использование результатов финансового, экономического или общественно-политического анализа изменяет саму исследуемую систему – финансовые рынки, экономику в целом или политическое устройство государства. Так, экономическая теория К. Маркса и Ф. Энгельса недвусмысленно эксплицировала, чем завершается стихийное, неконтролируемое политическими и экономическими социальными институтами развитие капитализма. Практическое её использование В. И. Лениным показало, каким социальным взрывом чревато массовое обнищание населения в периоды кризисных явлений или затяжной войны. В то же время осознание капитализмом своей социальной функции не произошло бы без рациональной оценки экономической эффективности комплексного изменения системы хозяйствования и социальных институтов. К. Маркс и В. И. Ленин оказали «услугу» потомкам, разъяснив, в чём должно заключаться главное направление экономического и государственного развития  капитализма. В середине ХХ века западное общество создало массового потребителя, обладающего высоким покупательным спросом, заинтересованного не в уничтожении, а в развитии капитализма – развитии, сопровождающимся неизменным повышением уровня жизни большинства членов общества, а не только верхушки имущественной пирамиды [1].

В то же время макроэкономические модели, как правило, построены на предположении о «рациональных ожиданиях» репрезентативных агентов и не допускают неоднородности экономических субъектов. Крупнейший специалист по математической экономике и проблемам взаимодействия экономических агентов А. Кирман, а также Д. Коландер, Г. Фельмер и ряд других авторов полагают, что модель оптимального управления, использующая «экономическую робинзонаду с рациональными ожиданиями» чрезвычайно ограничена. Они пишут: «Серьезная проблема этого подхода заключается в том, что после многочисленных доработок он все еще не обоснован и не подтверждается никакими эмпирическими данными. Фактически он противоречит многим законам человеческого поведения, открытым и в психологии, и в так называемой поведенческой и экспериментальной экономике. Фундаментальные положения многих моделей в теории финансов и макроэкономике отстаиваются скорее вопреки всем свидетельствам, выявленным в ходе эмпирических исследований. Во многих источниках описано, что действия индивидов не имеют ничего общего с парадигмой рациональных ожиданий, и в экспериментальных ситуациях агенты с трудом отыскивают “равновесие рациональных ожиданий”. Они, наоборот, демонстрируют различные формы “ограниченной рациональности”, используя эвристические правила принятия решений, не воспринимая новую информацию и т. д. На финансовых рынках они подвержены сильному влиянию эмоциональных и гормональных реакций. Ради успеха экономического моделирования надо серьезно отнестись к подобным выводам» [2].

Основные трудности экономической науки связаны также с рефлексивностью – действием механизма двусторонней обратной связи между мышлением и реальностью. Как отмечает Дж. Сорос, обобщения, которые могут быть сделаны о рефлексивных событиях, не могут быть использованы для ясных предсказаний и объяснений, а именно: научные обобщения, представленные, в том числе, и в моделях экономического развития и управления, могут быть действенными бесконечно долго, но они не могут быть использованы для объяснения и предсказания рефлексивных событий детерминистически [3]. Вместе с тем мы не можем уйти от необходимости строить модели. Рефлексивный процесс никогда не закончится, если мы не сможем остановить его сознательно. Мы можем выбрать модель, которая может быть очень далека от нашего чувственного восприятия, как гелиоцентрическая картина Коперника от кажущегося геоцентрического устройства мира, но которая, будучи ясной и понятной, вскроет механизмы социальных явлений и поможет установить закономерности экономического развития. 

Мы полагаем, что в модели экономического управления, объемлющей традиционные формы государственного регулирования экономики с возможными постиндустриальными инновациями в управлении и финансовой системе, суммируются два вектора – вектор собственно экономического развития общества и вектор реализации властных технологий. Первое в отечественной науке описывалось прежде в терминах экономической теории К. Маркса, позднее на основании экономических моделей Дж. М. Кейнса, Ф. фон Хайека, М. Фридмана. Вместе с тем именно субъект власти и смысла решает, что нужно знать, какие инновации нужны обществу, на кого они «работают»: делают ли они богатых ещё богаче, а бедных беднее. По мнению Б. А. Лиетара: «Реальная проблема – не в том, произойдут или нет изменения в денежных системах (они уже идут), а в том, понимаем ли мы, что подразумевается под такими изменениями» [4]. Иными словами, необходима такая модель экономического управления, при которой инновации не вступают в противоречие с реализацией властных технологий, но обеспечивают свободное развитие, а не один только потребительский бум. Как отмечает А. Кирман, Д. Коландер и др., «исследовательская программа современной экономической науки оказалась в субоптимальном равновесии, при котором не уделяется внимания основным потребностям общества. Стойкие эффекты обратной связи, видимо, привели к доминированию теории, не имеющей прочных методологических оснований, а ее практические результаты, мягко говоря, весьма скромны» [5].

Тесные взаимосвязи уровня экономического развития, удовлетворяющего или неудовлетворяющего основным потребностям общества, с технологиями власти обусловливают тот факт, что экономическая теория не может пренебрегать результатами качественных и количественных социологических исследований, с одной стороны, и понятийным аппаратом социально-исторической теории, с другой. В целях данного исследования воспользуемся исторической моделью М. Фуко, оперирующей понятиями суверенитета, дисциплины и контроля, согласно которой общества дисциплины приходят на смену обществ суверенитета в XVIII–XIX вв. Их расцвет приходится на эпоху, непосредственно предшествующую мировым войнам. В отличие от обществ суверенитета, дисциплинарные общества ориентированы не столько на сбор налогов с населения страны, сколько на организацию фабричного производства и сопутствующих ему гигантских пространств изоляции, отношения между людьми в которых строго регламентированы и не подвержены пересмотру. Власть организует эти пространства таким образом, чтобы человек проводил в них большую часть своей жизни. «Идеальным» изоляционным проектом выступает заводское производство, которое концентрирует и распределяет пространство и упорядочивает время с целью такого расположения производительных сил в пространственно-временном континууме, чтобы полученный результат превышал сумму изначальных сил.  

Теория прибавочной стоимости К. Маркса описывает экономический базис этих обществ, индустриальную стадию капитализма. На смену простому товарному производству обществ суверенитета (Т→Д→Т) приходит расширенное, основанное на наёмном труде капиталистическое производство дисциплинарных обществ (Т→Д→[СП+РС]→Т’→Д’). Появляется спекулятивный капитал (Д→Д’); начинается ускоренное развитие науки и техники. Развитие производства преимущественно за счёт средств производства заключает в себе противоречие, которое соответствует самой природе капитализма в обществах дисциплины. На известной ступени общественного развития противоречия между растущим обобществлением производства, усиленным концентрацией и централизацией капитала, и частнокапиталистической формой присвоения, между малочисленным классом собственников и большинством трудящихся, лишённых средств производства, становятся антагонистическими, что приводит к социальному взрыву. Как самодовлеющая цель, технологическое развитие производительных сил происходит без соответствующего расширения потребления. Ограниченное вследствие нищенского состояния потребление широких масс населения противоречит безграничному, ныне в прямом смысле этого слова, стремлению к расширению капиталистического производства. Именно это противоречие было констатировано К. Марксом во многих положениях «Капитала». Закономерным выводом стала мысль К. Маркса о монополии капитала как приговоре общественной системе капиталистического хозяйствования: «Монополия капитала становится оковами того способа производства, который вырос при ней и под ней. Централизация средств производства и обобществление труда достигают того пункта, когда они становятся несовместимыми с их капиталистической оболочкой. Она взрывается» [6].

Трансформация общественных отношений, как на уровне хозяйственной практики, так и прослеживаемая в экономической теории, позволила использовать капитализм для большинства членов общества. Каким образом капиталистическая общественная система осуществила технологическую эволюцию, приведшую к тому, что Ж. Делёз назвал «мутацией капитализма», – от капитализма концентрации ради производства и собственности к капитализму сверхпроизводства? Если общества надзирания и принуждения времён «Капитала» К. Маркса завоёвывали рынки путём создания дисциплинарных пространств, понижения стоимости товаров и специализации производства, современный капитализм захватывает контроль, фиксирует обменные ставки и видоизменяет продукцию. Наряду с развитием техники основанием «мутации капитализма» послужило то обстоятельство, что общество это система с рефлексией, изменяющая саму себя, реализующая механизмы не только собственно научно-технического развития, но и механизмы осознанных социальных преобразований.

Дисциплинарное общество осознало свою социальную функцию, когда Ф. Д. Рузвельт взялся за осуществление нового курса, с которым сочеталась принципиально новая экономическая теория спроса и государственного экономического регулирования – «Общая теория занятости, процента и денег». Её автор британский экономист Дж. М. Кейнс считал, что экономика не столько наука о мышлении в терминах моделей, сколько искусство выбора моделей, соответствующих постоянно изменяющемуся миру. Проанализировав причины и последствия изменения стоимости денег, влияние инфляции на распределение доходов, зависимость между ожиданиями в изменении цен и процентными ставками, учёный сделал вывод, что приоритетом денежно-кредитной политики является поддержание стабильности внутренних цен, а не завышение курса национальной валюты, как это делало английское правительство после первой мировой войны. При этом Дж. М. Кейнс настаивал на отсутствии автоматической балансировки между ожидаемыми сбережениями и инвестициями и высказывал мнение об ошибочности трудов К. Маркса в научном плане и бесполезности их для капитализма 1930-х гг. Между тем именно в стимулировании выхода из депрессии за счет роста покупательной способности населения при условии использования государственных средств и состояло открытие Дж. М. Кейнса. Он полагал, что рост потребления создаёт рабочие места и тем самым способствует оздоровлению экономики.

Для решения поставленных задач требовалось государственное вмешательство в экономику – не тотальная государственная монополизация отраслей промышленного производства, а правительственное регулирование жилищного строительства, сельского хозяйства, военно-промышленного комплекса, создание необходимой для бизнеса инфраструктуры. Другими словами, планирование в умеренных масштабах, какое было осуществлено Ф. Д. Рузвельтом. Таким образом обществу было задано направление перехода от властных технологий с открытым характером, открытость которых состоит в явном надзирании и принуждении к труду, к властным технологиям, которые манипулируют людьми, соблазняя их как потребителей. Принуждение становится скрытым, надзирание превращается в контроль, осуществляемый при помощи высоких технологий, которые собственно и характеризуют вступление в постиндустриальную эпоху инновационных решений. С развитием информационных технологий традиционные факторы производства – земля, труд и капитал – потеряли былое значение и уступили его другому источнику прибавочной стоимости и наращивания капитала – знанию.

Позднее к середине 1970-х гг. отношение экономистов к кейнсианской модели определялось качественно новым уровнем развития техники и производительных сил, достигнутым во многом благодаря использованию экономической теории британского учёного. Новый уровень потребления размыл границы классового деления общества на капиталистов и рабочую силу. В развитых странах число наёмных работников, приобретающих на заработную плату не только предметы потребления, но и средства производства (путём скупки акции предприятий), а также вкладывающих свои сбережения в государственные и корпоративные долговые обязательства, стало сравнимо с числом рабочих, не владеющих акциями и облигациями. М. Тэтчер назвала Дж. М. Кейнса «динозавром», а Р. Рейган с 1983-го года приступил к реализации политики, основным принципом которой было дерегулирование. В экономической науке восторжествовали волновая теория Ф. фон Хайека и монетаризм М. Фридмана. Стабильности цен начали добиваться на путях неинфляционного роста количества денег, ограничив способы государственного регулирования экономики налоговым и бюджетным механизмами. Для постиндустриального общества, когда равновесные цены и объемы производства сразу реагируют на изменение ситуации, к примеру, на появление новой технологии, это был тактически оправданный шаг, позволяющий дать новый импульс предпринимательству и добиться достижения известных политических целей. Монетаристская денежно-кредитная политика, при которой изменения роста денежной массы определяют изменения интенсивности роста номинальных доходов, и возникла в обществе с высоким уровнем жизни и таким уровнем развития производительных сил и производственных отношений, какой приводит к тотальному господству информационных технологий.

Вместе с тем дерегулирование экономики и отсутствие существенных социальных гарантий со стороны государства не может не усиливать имущественный разрыв в обществе. В последние три десятилетия рост благосостояния населения США и стран Западной Европы обязан не столько монетаристским мерам, сколько общей тенденции развития техники и глобализации, выводящей социальное напряжение вовне – в страны «третьего мира». Однако этот якобы высокий уровень жизни относителен и при детальном рассмотрении оказывается спорным. Так, в результате осуществления монетаристского денежно-кредитного контроля над потреблением работодатель фактически отменил «семейную ренту» – негласное соглашение, по которому наёмный работник получал заработную плату, позволяющую ему содержать жену и детей. Как отмечает П. Дж. Бьюкенен: «При сельскохозяйственной экономике рабочим местом был дом, где муж и жена вместе трудились и вместе жили. В индустриальной экономике мужчина покидает дом, чтобы работать на фабрике, а жена остаётся и приглядывает за детьми. Сельскохозяйственная экономика подарила нам многочисленную семью; экономика индустриальная ввела в обращение семью-ячейку. А в постиндустриальной экономике оба супруга работают в офисе, так что с детьми дома оставаться некому – да и детей может вообще не быть» [7].

Изменения, происшедшие на финансовом рынке за последнюю треть века, явились результатом постиндустриального экономического развития и привели к качественному пересмотру способов получения прибыли крупным финансово-банковским и промышленным капиталом. Вместо ссуд предприятиям банки всё больше предпочитают предоставлять потребительские займы населению, используя при этом кредитные платёжные карты и другие электронные средства информационного тысячелетия. Тем самым посредством финансового рынка реализуются властные механизмы обществ контроля. М. Фуко называл их технологиями соблазнения и манипулирования: человек отныне не человек-заключённый, но человек-должник.

В настоящее время российская власть широко использует технологии обществ потребления – технологии соблазнения и контроля. Это происходит в обществе, в котором уровень жизни кардинально отличается от западных стран. Так, результатом проведения монетаристской денежно-кредитной политики стала небывало высокая дифференциация реальных доходов населения. Согласно данным МЭРТ, разница в доходах между десятью процентами наиболее и наименее обеспеченных категорий граждан составляла 14,5, 14,8, 14,9 и 15,3 раза в 2003–2006 гг. соответственно. Безнадежная бедность – вот основная характеристика пролетариата эпохи К. Маркса. И ныне покупательная способность большинства трудоспособного населения страны немногим превышает прожиточный минимум. Процессы централизации капитала и уменьшения платёжеспособного спроса, описанные К. Марксом, В. И. Лениным, С. Н. Булгаковым и др., сегодня, как и сто лет назад, создают экономические и политические риски для общества, из тупика плановой экономики ткнувшегося в тупик монетаризма.

В условиях разрастающейся бюрократизации, шаткости прав на собственность, отсутствии инвестиций в инфраструктуру и колоссальном росте коррупции Россия предпринимает попытку из государственно-монополистического «развитого социализма», минуя четверть века кейнсианского регулирования, вступить в современный постиндустриальный капитализм. В отсутствии потребителя (кредитоспособного заёмщика) и кредитора (национальной банковской системы с частным капиталом и реальным притоком инвестиций) монетаристская денежно-кредитная политика задействует технологии соблазнения, обрекая население на увеличение потребления без достижения соответствующего уровня развития производительных сил. Это заведомо ведёт к деградации кадрового потенциала страны, к всецелой зависимости национальной экономики от мировых цен на сырьевые товары, что противоречит самой идее обществ контроля не принуждать, а соблазнять к труду, не заставлять, а образовывать, не ввозить, а производить научные и информационные инновации. Налицо противоречие между резким увеличением потребления за счёт кредитования и всяческого поощрения к кредиту и уровнем развития производительных сил, соответствующим дисциплинарному обществу, в котором кредитование широких масс населения в силу ничтожности их доходов не допускалось и допускаться не может. При всей очевидности нефтевластия, недооценки труда и чрезвычайно низких реальных доходах населения в обществе до сих пор не сознаётся опасность применения технологий потребительского соблазнения – технологий обществ с высоким уровнем жизни и более чем полувековым устойчивым развитием. Этот явный разрыв между надзиранием, с одной стороны, и соблазнением к потреблению, с другой, порождает социальную напряжённость и не может не сказываться на монетаристской модели управления рынком в сторону корректировки её к большей степени государственного регулирования рыночных отношений. Однако это лишь полумеры.

Анализ динамики социальных процессов позволяет сделать вывод о том, что в современную модель экономического управления наряду с такими факторами производства как земля, труд и капитал должны быть включены институциональные формы получения и организации знания. Земля как фактор производства была институционализирована в обществах суверенитета. Собственник земли, феодал, воплощал законную власть. Позднее дисциплинарные общества институционализировали капитал в либерально-демократических системах политических партий. Политическая власть капитала стала возможной во многом благодаря буржуазным революциям, потрясшим Европу в новое время. Труд как фактор производства также имел революционное значение, пока не был институционализирован кейнсианскими мерами, предпринятыми капиталистическим обществом в середине прошлого века, в формах жёсткого государственного регулирования рыночных отношений. Таким образом обрели второе дыхание профессиональные союзы, возникла система социального обеспечения и охрана труда. Что касается знания, его институционализация в политической системе государства не была сколько-нибудь существенна вплоть до последнего времени, хотя необходимость его институционализации становится всё более настоятельной вместе с ростом значения научного знания как нового фактора производства.

Уровень производительности труда на одного занятого в российской экономике по паритетам покупательной способности составляет 27 % от уровня производительности в США и 42 % от уровня в Германии и Японии. Это означает, что российская экономика находится на уровне развития Западной Европы конца 1960-х годов и Южной Кореи начала 1990-х. Не лучше обстоят дела и с инфраструктурными изменениями. Общая протяжённость российских федеральных автодорог на 1 ноября 2009 г. составляла 43700 км, при этом темпы реконструкции и обновления автодорог страны не превышают 1 % в год, а строительство идёт ещё меньшими темпами. В то же время за период с 1997 по 2008 гг. в Китае сдано в эксплуатацию 55000 км хайвэев. В 2008–09 гг. фактически было прекращено федеральное финансирование строительства метрополитена в российских городах-миллионерах, в то время как Госсовет КНР принял решение о строительстве 89 новых линий метрополитена общей протяжённостью около 2500 км в 22 городах страны. Согласно программе расширения действующих метрополитенов и строительства новых в Китае планируется освоить более 146 миллиардов долларов. Деятельность по планированию, изысканию средств и привлечению фирм к строительству координирует Национальный комитет. Очевидно, что сравнение строительства и поддержания в рабочем состоянии одной только транспортной сети свидетельствует о крайне бедственном положении экономической инфраструктуры на постсоветском пространстве.

Вероятно, что вне систематического контроля и участия науки разрозненные усилия правительства по модернизации экономики, будь то внедрение последних медицинских, энергетических и информационных технологий, разработка космических и телекоммуникационных систем, радикальное увеличение энергетической эффективности, модернизация государственных предприятий, создание комфортабельных условий для научных исследований мирового уровня, рискуют так и остаться «словами, отлитыми в граните», не более чем вербальными инвестициями в рыночную экономику. Перед лицом подобных задач недостаточно, чтобы наука играла роль служанки по вызову у частных и государственных корпораций. Существует настоятельная необходимость в организации научного сообщества как мощного института знания, который может быть наделён властными полномочиями, с тем чтобы разделить ответственность не только за технологическое развитие, но также и за принимаемые с его одобрения экономические решения. Институты знания, таким образом, могут быть вовлечены в современные технологии власти как в обществах с постиндустриальной экономикой, так и в обществах, которые ещё только намечают пути экономического развития как общественные и политические институты знания.

Преодоление хронического экономического отставания, также как и выявление технологического паритета с другими странами, областей отставания от мирового уровня, глубоких разрывов между фундаментальными исследованиями и внедрёнными в хозяйственную практику технологиями – всё это требует институционализации науки в проектировании и принятии властных решений. Это становится особенно актуально в наиболее важных, судьбоносных для социально-экономического развития страны случаях. Необходимо также создание единой системы экзаменационных проверок уровня знаний и компетентности чиновников всех ветвей власти как на региональном, так и на федеральном уровне. Чем выше по должности, тем компетентней по роду своих занятий, – вот каков, по-видимому, принцип грядущего контроля. Возможно, это единственный путь избегнуть засилья посредственности на государственных должностях. Суть в том, что скорее учёным следует инспектировать правительственных чиновников, чем бюрократии имитировать усилия по экономическому развитию. Создание единой системы государственного прогнозирования, с помощью которой субъект власти на научной основе определял бы приоритеты стратегического развития страны, концентрируя усилия на базовых направлениях, необходимо в такой же степени как единые инновационные цепочки, где уже есть все звенья – от идей до их коммерциализации.

Как средний путь, кейнсианские преобразования способствовали развитию как экономики, так и технологий власти. Они сделали возможным наукоёмкое производство и новейшую бизнес-инфраструктуру; другими словами, именно они послужили основанием современной постиндустриальной экономики. Супервычисление, альтернативные источники энергии, нано- и биотехнологии не могут не опираться на мощное финансирование школьных программ, целевой государственной политики подготовки кадров и, что не менее важно, обеспечения достойного уровня жизни этих кадров у себя в стране, а не за рубежом. Альтернатива инноваций и модернизации – естественноисторическое развитие событий, всё более углубляющее противоречия между технологиями власти и уровнем развития производства, между резким увеличением потребления за счёт кредитования и уровнем развития производительных сил, соответствующим дисциплинарному обществу. При этом велика вероятность, что разные социальные группы, как системы с рефлексией, будут вести себя стихийно, не дожидаясь рефлексивных мер политической власти. Промедление с принятием мер во время экономических потрясений только усиливает стихийность и непредсказуемость поведения общества, самоорганизация которого приобретает формы противостояния и сопротивления существующему порядку вещей.    

Во время серьёзного экономического спада политическая власть в России пытается создать дополнительный текущий доход за счёт расходования государственных фондов. Усиление роли государства, как прямого источника конечного спроса, означает первый шаг на пути к реализации кейнсианской модели экономического управления, поскольку нет лучшего способа погубить технологическую модернизацию экономики, как возложив её на одни только рыночные механизмы, увязшие в топливно-сырьевом секторе производства. Интересы нефтяного и газового капитала, единолично формирующие субъект власти, ведут страну в никуда: без наукоёмких производств и современной инфраструктуры бизнеса – основы постиндустриальной экономики – невозможны ни самостоятельная внешняя политика, ни государственный суверенитет. Как следствие, государственное управление экономикой, реализующее сценарий инновационного развития, есть не что иное, как принятие кейнсианских мер – размещение программ крупных государственных заказов, способных оживить совокупный спрос в масштабах национальной экономики, на предприятиях, модернизирующих производство.

Модель экономического управления начала 1980-х гг., основанная на получении максимальной прибыли частными инвесторами и отмене государственного регулирования, необходимого для защиты интересов всего общества, привела к кризису индустриализации целых регионов, упадку инфраструктуры, сокращению социальных программ и спровоцировала напряжённость из-за неконтролируемых и нерегулируемых экономических, социальных и миграционных процессов. Корпоративный и государственный долг США к концу 2008 г. превышал ВВП ведущей экономики мира в 3,7, а с учётом социальных обязательств в 8,2 раза. Для сравнения это отношение к началу великой депрессии в 1929 г. составляло 1,5, а в 1933 г. – 2,9 раза. Акции инвестиционных банков США, тем не менее, до осени 2008 г. продолжали продаваться по ценам, в несколько раз превышающим их балансовую стоимость. Это результат игнорирования теорией Фридмана взаимосвязанного аспекта расширения и сжатия кредита. Дерегулирование экономики сделало рынок акций и других финансовых инструментов более важным, чем товарный: современный капитал, как правило, стремится к увеличению прибыли, а не доли на рынке производимого продукта. Корпорации принадлежат профессиональным управляющим портфелей; акционеры не заинтересованы в производстве, поскольку единственная цель владения акциями заключается в том, чтобы делать на них деньги.

Вместе с тем именно чередование волн социальной политики и экономического развития отличает постиндустриальные либеральные общества (демократии США и Западной Европы) от индустриальной диктатуры дисциплинарных обществ (Китай, Россия, Индия, Пакистан) и «лабораторий жизни» (метафора, какую Дж. М. Кейнс употреблял по отношению к Советскому Союзу). На заре кибернетики британский экономист предложил экономическую модель индустриального общества. В США, а затем и в странах Западной Европы повышение качества жизни сопровождалось целенаправленными вложениями в науку, здравоохранение, образование. По мысли Ж. Делёза, «если в наши дни нам чего-то недостаёт, так это не критики марксизма, а именно современной теории денег, которая была бы столь же хороша, как и теория Маркса, и даже была бы её продолжением» [8]. С развитием техники, производительных сил и производственных отношений кейнсианская модель не потеряла своего значения. Капитализм, в котором масса населения обладает покупательной способностью, гарантирующей расширенное производство, это капитализм для большинства. Он обнаруживает, что есть сферы человеческой деятельности, в которых рыночные механизмы не работают. Смысл социальной политики и государственных расходов на образование, науку, здравоохранение и жилищное строительство состоит как в борьбе с бедностью через перераспределение богатства и тем самым предотвращение социальных взрывов, так и в развитии того, что прежде называлось у нас «человеческим фактором» и подразумевало повышение производительности труда и интенсификацию экономики.

ПРИМЕЧАНИЯ:

1. Соловьев О. Б. Институты знания и технологии власти в современной модели экономического управления // Вопросы философии. 2009. № 8. С. 17–27.

2. Кирман А. Финансовый кризис и провалы современной экономической науки / А. Кирман, Д. Коландер, Г. Фельмер и др. // Вопросы экономики. 2010. № 6. С. 17.

3. Сорос Дж. Кризис мирового капитализма. Открытое общество в опасности. М.: ИНФРА-М, 1999. 262 с.

4. Лиетар Б. А. Будущее денег: новый путь к богатству, полноценному труду и более мудрому миру. М.: КРПА Олимп: АСТ: Астрель, 2007. С. 25.

5. Кирман А. Финансовый кризис и провалы современной экономической науки. С. 25.

6. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2 изд. Т. 23. С. 773.

7. Бьюкенен П. Дж. Смерть Запада. М.: Издательство АСТ, 2003. С. 53.

8. Делёз Ж. Переговоры. СПб.: Наука. 2004. С. 198.