НЕОПРЕДЕЛЕННОСТЬ: ИНТЕНЦИОНАЛЬНЫЕ И АСПЕКТУАЛЬНЫЕ ГОРИЗОНТЫ ПОНИМАНИЯ
Соловьёв О. Б.
Новосибирский государственный университет экономики и управления
г. Новосибирск
Работа посвящена проблеме, возникающей при построении объективной онтологии сознания, – элиминированию субъективности индивидуального сознания, а вместе с ним и не объективированного его содержания. Причина неопределённости усматривается автором в том, что сознание субъективно и интерсубъективно одновременно. Интенциональные и аспектуальные горизонты понимания, восполняемые актами гипостазирования языка, рассматриваются как пределы анализа социальной основы индивидуального сознания.
The paper concerns the problem that occurs when we try to put the construction on objective ontology of consciousness. The problem is the elimination of mind subjectivity and next following removal from consideration any content of mind that hadn’t been represented. Author believes the cause of uncertainty in double nature of consciousness as subjective and intersubjective phenomena. Intentional and aspectual horizons of understanding are being completed with the acts of thinking that leads to hypostatization of language. They are regarded as the framework of analysis on social basement of individual consciousness.
Список ключевых слов:
Сознание, понимание, интенциональность, рефлексия, неопределённость, гипостазирование языка. Consciousness, mind, understanding, intentionality, reflection, uncertainty, hypostatization of language.
Проблема, кажущаяся неразрешимой при построении объективной онтологии сознания, состоит в потере самого феномена субъективности сознания. В одном случае, сознание представляется в виде изолированной комнаты, доступ в которую исключительная привилегия субъекта, поскольку только он сам может вступить в пространство своего сознания. В другом случае, постулируется человеческая неспособность наблюдать собственную субъективность, ибо любое наблюдение само является тем, что предполагалось наблюдать. Наконец, сознание, а вместе с ним и его субъективность, отрицается либо элиминируется как таковое. Сознание как «отсутствие реального присутствия» замыкается в границах рассказа о сознании; субъект исчезает в языке, поскольку в качестве говорящего не совпадает с самим собой.
С нашей точки зрения, неопределённость в любых своих проявлениях возникает в силу того, что сознание субъективно и интерсубъективно одновременно. В этом можно убедиться, рассмотрев интенциональность и аспектуальность понимания. Будучи объективным социокультурным феноменом, понимание находится на границе между миром внешнего (экстериоризированного) и миром внутреннего (интериоризированного). Это точка проникновения мира внутреннего, субъективного в мир внешний, объективный. Но это также и точка обратного перехода, когда внешний мир становится внутренним, строится в феноменальном, символическом пространстве мыслящего «я». Первый переход осуществляется как объективация субъективного содержания мыслительной деятельности, второй – как идентификация субъекта с объективно данным ему культурой смысловым содержанием предметной деятельности и коммуникации. В той мере, в какой мы достигаем понимания, мы идентифицируем себя с другими людьми и тем самым, утрачивая и в то же время обретая собственную самость, разделяем интерсубъективность полной речи. Понимание, а значит, и сознание, феноменологически присутствует между нашими головами: полная речь обозначает не что иное, как общее понимание, в контексте которого группа людей осуществляет совместную жизнедеятельность. Топология социокультурной феноменальности понимания задана герменевтическим кругом. В то же время мы обретаем себя в понимании, поскольку нам не остаётся ничего иного, кроме как один за другим помещать акты понимания внутрь осознанного отношения апперцептивного «я» к целокупному содержанию памяти. Топология движения мысли, или ментальной феноменальности понимания, может быть задана кольцом Мёбиуса.
Интерсубъективное устройство сознания – надындивидуальный механизм всего, что мыслится индивидуально – становится очевидным, если воспользоваться категорией мыслительной деятельности. Значимость этого понятия для объяснения ментальной феноменальности понимания определяется двумя наиболее важными его признаками. Во-первых, именно в нём фиксируется деятельностный, целеориентированный характер мышления, направленного на понимание содержания знаковой формы. В понимании, как среде и продукте мыслительной деятельности субъекта, знаковая форма «уходит в основание» и высвечивается содержащийся в ней смысл. Во-вторых, деятельность субъекта объективирует генерализированную психику индивида и прежде всего главный ментальный феномен – сознание, а значит, представляет собой мыслительную деятельность, выстраиваемую в плоскостях оперирования с идеальным содержанием знаковой формы и окружающей предметной действительностью.
Обсуждение форм коллективной интенциональности, или объектов понимания, выстраивается в форме ответа на вопрос «Что мы понимаем?». Между тем, каждый интенциональный феномен обладает аспектуальной формой. Феноменальность понимания это не только феноменальность понимания чего-то, но ещё и феноменальность понимания как. Всякое понимание есть понимание чего-то как того-то и того-то [5. С. 133]. Наше понимание чего-то, а именно – смысла, или культур-интентума, всегда аспектуально, то есть осуществляется с некоторой точки зрения. Аспектуальная форма определяет способ, каким мы размышляем о культур-интентуме или воспринимаем его, как явление. В этом отношении наше понимание всегда есть «понимание как», содержащее такой аспект своей идентичности, что делает его именно тем состоянием, каковым оно является. Эффект неопределенности возникает в системе мыслительной деятельности, в которой нарушены коммуникативные связи между адресантом и адресатом сообщения. Адресант не может сообщить интенциональное и аспектуальное содержание своего понимания адресату. Если при этом в роли адресата выступает сам адресант (система автокоммуникации), неопределённость сказывается в его психическом состоянии.
Являются ли психические процессы просто протеканием чего-то или же они суть деятельность? Проблема, поставленная В. Дильтеем, разрешается, если мы используем способ описания, в котором направленное протекание психических процессов определяется их содержанием. Понимание, как феномен ментальности, всегда сопряжено с выходом за пределы знаковой формы в область обозначаемого или содержания, то есть в область «чистого смысла». М. Хайдеггер писал:
«Экзистенциальное существо человека есть основание того, что человек умеет представить сущее как таковое и иметь сознание о представленном. Всякое сознание заранее предполагает экстатически понятую экзистенцию в качестве essentia человека, причём essentia означает то, в качестве чего человек существует, пока он человек. Сознание, наоборот, и не создаёт впервые открытость сущего, и не представляет впервые человеку открытость для сущего. Куда и откуда и в каком свободном измерении должна была бы двигаться всякая интенциональность сознания, если бы человек не имел уже в том выстаивании своего существа? На что ещё другое, если всерьёз задуматься, должна указывать приставка “со-” в именах “со-знание” и “само-со-знание”, кроме как на эк-зистенциальное существо того, что существует, поскольку экзистирует? Быть самостью – конечно, характеристика существа того сущего, которое экзистирует, однако экзистенция и не заключается в самости, и не определяется из неё» [6. С. 32].
Умение представить сущее как таковое есть не что иное, как ментальное измерение понимания; держание сознания о представленном – рефлексия, или самосознание, трансцендентально единое и феноменально оформленное в «я». Человек, пока он человек, существует, в том числе, и в качестве понимания, неустранимого из essentia. Что сообщается тезисом о том, что сознание не создаёт «открытости сущего» и не представляет человеку впервые «открытость для сущего»? Понимание возникает как результат социальной практики, а значит, не сознание порождает понимание, но само сознание выстраивается как некая суперпозиция самости над экзистенцией человеческого существа. Одновременное движение в плоскостях обозначающего (знаковой формы) и обозначаемого (смысла) прекрасно именовано М. Хайдеггером словом «выстаивание» – то, что надо слышать в имени «экзистенция», когда это слово употребляется внутри мысли, осмысливающей истину бытия из неё самой. Самость, определяющаяся самосознанием «я», не более чем «надстройка» над экзистенцией взаимно ассимилирующих друг друга систем понимания и мышления.
Сознание человека – единственная бесспорная реальность ментального как такового. Мыслительная деятельность может быть осуществлена как экзистенция (оперирование со знаковой формой и содержанием) только внутри экзистируемого – оперирования с предметной действительностью. Сознание – табло реальности ментального, высвечивающее интенциональный аспект целеполагания, присутствие «наблюдателя», агента действия в системе. Недаром Ф. Брентано уподоблял сознание прожектору или лучу. И это первое необходимое условие мыслительной деятельности – агент действия должен обладать сознанием, быть, а не казаться мыслящим существом. Иными словами, мыслительная деятельность это всегда деятельность субъекта – адресата или адресанта сообщения, человека, а не животного и не машины, находящегося в становлении субъекта, который выделил себя из окружающей действительности и противопоставил себя ей как объекту действия.
Второе, не менее важное, но тоже само по себе недостаточное для мыслительной работы, условие – понимание выполняемого порядка действий. Человек, безотчётно выполняющий приказания или безрассудно использующий навыки и умения, ничего собственно человеческого не обнаруживает и может быть заменён цифровым компьютером, приводящим в действие механизм соответственно вложенной в него программе. Конечно же, профессор Хиггинс, персонаж «Пигмалиона» Б. Шоу, лукавит, когда убеждает собеседника в том, что Элиза Дулитл решительно неспособна понимать что бы то ни было. «Да и вообще, кто из нас понимает, что делает? – Произносит он в своё оправдание. – Мы бы никогда ничего не сделали, если бы понимали, что делаем». И это, видимо, остроумно, но маловразумительно, поскольку если бы мы все ничего не понимали, то ничего бы и не сделали. Понимание выполняемого порядка действий обеспечивает содержательность, реальность взаимодействия субъекта с объектом, а не ограничивает субъекта одной только символикой мыслительных операций.
Третье условие, необходимое для осуществления мыслительной деятельности, состоит в том, что субъект должен осуществить сознательное волевое интенциональное действие по направлению к достижению поставленной цели. Его деятельность – деятельность творческая и самостоятельная. Только при этом условии человек становится субъектом собственной деятельности, обнаруживает всё человеческое [1. С. 120]. Всё, что происходит с человеком от рождения до его смерти, В. В. Давыдов описывал как овладение, приобретение, освоение и присвоение вне его лежащей общественной природы, опредмеченной в материальной и духовной культуре. Так происходит формирование управляющих механизмов психики и деятельности индивида: «Всё, что в итоге выступает как деятельность индивида, а также все условия её формирования – всё это первоначально существовало как общественный образец вне и независимо от данного индивида» [2. С. 97–98]. Классическая рационалистическая философия под словом «мышление» подразумевала всё то, что совершается в нас осознанно, поскольку мы это понимаем. Не только понимать, хотеть, воображать, но также и чувствовать обозначало то же самое, что мыслить [3. С. 316]. Постмодернизм и постмарксистская философия делают вывод о текстуальности всей реальности: человек живёт в мире культуры, в мире созданных им предметов, и сам он – искусственное существо. Как следствие, любое переживание реальности, тем более волевое воздействие на неё, есть переживание в известной степени понятных ему знаковых форм, будь то письменный текст, явление природы или сценическая постановка.
Фундаментальное отличие нашего подхода к сознанию от подхода философов-аналитиков состоит в том, что возможность снятия неопределенности мы ищем не внутри организма (к примеру, в мозге или системе нейронов), а вне его – в окружающей организм среде. Описывая умственную (мыслительную) деятельность, мы обнаруживаем в ней обусловливающую её социальность. При этом наше описание строится так, чтобы задать понимание и как часть объективной реальности, в которой возникает мыслящий человек, – поле предпонимания, и как часть предметной реальности его субъективности – поток смыслов, конституирующий реальность ментального как такового. Отсюда идёт чёткое разграничение двух планов изучения понимания – социокультурного плана объективной предзаданности понимания индивидуальному человеческому сознанию и ментального плана субъективной интерпретации смысла. Смысл не «похоронен» в субъекте. Социальный аспект понимания это идентификация с другим носителем смысла, ответ на вопрос «Что мы понимаем?». Ментальный – феномен сообщаемости смысла, его объективация, ответ на вопрос «Как мы понимаем?».
Будучи объективированным в предметной деятельности, понимание подлежит изучению как феномен социокультурной природы человека. Феноменально также и мыслящее «я», обнаруживающее сущность сознания – свободное самосознание, или рефлексию. Суперпозиция систем мышления и понимания, таким образом, представлена как феноменальным «я», так и сущностным по отношению к нему некаузальным механизмом рефлексии. Противостояние мира необходимости миру свободы, в конечном счёте, составляет скрытую пружину любого философствования. В нашем случае удивление вызывает парадоксальная слаженность того, что понимание, будучи экзистенциально укоренено в человеке, одновременно выступает и как феноменально данная необходимость – предпонимание, и как ноуменально конструируемая самодостаточность – мир смыслов-событий свободного самосознания. Есть ли мостик между этими мирами? И возможно ли один из них полагать субстанциальным? На первый вопрос ответ утвердительный, на второй – отрицательный. Общей для всех индивидов «субстанцией» сознания является пространство мыслительной и предметной деятельности уникальных «я». Мир предпонимания (мир социальной и природной необходимости) и мир смыслов-событий свободного самосознания связаны друг с другом не одним только мостиком. Мы полагаем их, хотя и разными формами бытия, но тем не менее одним миром человеческой мыслительной деятельности, реверсом и аверсом объективной реальности. Объективация смысла – путь с одной стороны на другую – от идеального к материальному. Своим исходным пунктом она имеет смысл, каким он дан в понимании, в очевидности индивидуального сознания, конечным – смысл, опредмеченный в действии или вещи, достоверность социальной практики. Эти два встречных акта – объективация субъективного и субъективация объективного – не только не изолированы один от другого, но совпадают в каждой точке соприкосновения того, что наблюдатель полагает внешним и внутренним миром. Исследования А. Н. Леонтьева, А. В. Запорожца, В. П. Зинченко показали, как, с одной стороны, действия субъекта уподобляются свойствам объекта, а с другой – сам объект уподобляется субъекту, имеющимся у него ожиданиям, установкам, перцептивным эталонам.
Воспользуемся примером эволюции философских идей Л. Витгенштейна. Тезис о показывании, изложенный им в «Логико-философском трактате», гласил, что мы можем понимать больше, нежели выговорить, поскольку многое из того, что доступно пониманию (that we see), не может быть выражено в предложениях. Подобные понимаемые, но не выговариваемые вещи служат предварительными условиями всякой речи. Однако в позднем периоде творчества Витгенштейн отказался от мысли о языке как ограниченном целом, обусловленном логическими границами, а также от мысли о невыразимости условий лингвистического описания. «А какая логическая форма у этого?» Итальянский экономист Пьеро Сраффа в дискуссии с ним использует жест, которым неаполитанцы выражают презрение. Знак понятен, однако какое отношение он имеет к структуре логики, якобы аналогичной структуре мира? Это та самая неопределенность, когда мы можем понимать слова, жесты, знаки, но не можем придать им достоверный во всех отношениях и очевидный для всех без исключения смысл. Пример свидетельствует, что смысл не существует сам по себе. Смысл – это всегда событие, происходящее в понимании из непонимания. Свою власть он получает именно от нас и только от нас, потому нет никаких субстанциальных смыслов, предзаданных человеческому сознанию и деятельности.
Витгенштейн был вынужден «разрушить» границы мира и языка социальной практикой людей, употребляющих знаки и звуки, пользующихся языком как формой жизни. Включённый в контекст языковой игры, смысл конституируется в системе социальной практики, а не где-то в абстрактной логической форме, существующей независимо от человека. «Тем самым, – делает вывод Р. Рорти, – он признал, что ничего невыразимого нет и что философия, как и язык, – это просто система социальных практик, допускающая бесконечное расширение, а не ограниченное целое, грани которого могут быть показаны» [4. С. 126]. Если мы стремимся понять другого, мы должны идентифицировать, соотнести себя с ним, проникнуться его системой ценностей. Если мы желаем, чтобы поняли нас, мы должны объективировать понимаемый нами смысл, сообщить его собеседнику. В первом случае для нас важно, что мы хотим понять; во втором – как мы сообщим открытый нам смысл.
Неопределенность исчезает в результате со-общения, возможного если язык культуры или, в более широком плане, код социальной памяти доступен субъекту. Язык с необходимостью гипостазируется субъектом как некая самостоятельная сущность. Так же, как понимание возникает из предпонимания, а исходные формы общности и социальности из системы коммуникативных интерсубъективных взаимодействий, так и новые типы символизма и языка имеют своим началом преодоление непонимания, снятие неопределенности и передачу результатов понимания. В известной степени, изменение мышления равнозначно изменению космоса. Мы не можем не гипостазировать язык: языковому мышлению просто необходимо полагать нечто вне самого себя, а значит, верить в единую сущность описания, предполагающую, что язык может избежать релятивизации в истории. Как следствие, в отсутствии рефлексии над мыслительной деятельностью гипостазирование доходит до автоматизма. Но даже тщательная философская рефлексия не может уберечь от – теперь уже осознанного и добровольного – гипостазирования языка, когда мы пытаемся сказать слово, имеющее значение вне мышления, пытаемся найти место бытия вне социальной практики, и тем самым обусловливаем ещё одну неопределённость – новые интенциональные и аспектуальные горизонты понимания.
Литература
1. Громыко Ю. В. Деятельностный подход: новые линии исследований // Вопросы философии. – 2001. – № 2. – С. 116–123.
2. Давыдов В. В. Теория развивающего обучения. – М., 1996.
3. Декарт Р. Соч. В 2 т. – М.: 1989. – Т. 1.
4. Рорти Р. Витгенштейн, Хайдеггер и гипостазирование языка // Философия Мартина Хайдеггера и современность. – М.: Наука, 1991. – С. 121–133.
5. Сёрл Дж. Открывая сознание заново. – М.: Идея–Пресс, 2002.
6. Хайдеггер М. Введение к: «Что такое метафизика?» // М. Хайдеггер. Время и бытие. – М.: Республика, 1993. – С. 27–36.