О двух возможностях дискурсивной практики реформизма

к. филос. н. Соловьёв О. Б.

Новосибирский государственный университет экономики и управления

            Преобразования общественной жизни и действительности с необходимостью изменяют дискурсивную практику. Проведение реформ, имеющих целью преодоление нищеты, повышение жизненного уровня народонаселения, сопровождается соответствующим обстоятельствам дискурсом. Опасность, исходящая из самой природы языковой игры, состоит в том, что никакого преобразования действительности (повышения жизненного уровня и т. п.) не происходит, изменяется лишь дискурсивная практика, организующаяся вокруг переустройства социальных институтов. В этом случае, языковая игра организуется по образцу детских игр, имитирующих игры взрослых, но суть её остаётся той же самой – имитация, «детский сад». Дискурс, адекватный практике игры, строится вокруг тех же социальных институтов, деятельность которых занимает и детей и взрослых. Дети играют в школу, больницу, полицейских и преступников, строят игрушечные дома и катают игрушечные же машинки и поезда. Понятно, что от этого в квартирах, где они живут, теплее не становится (если только не в метафорическом смысле), и на игрушечном паровозике далеко не уедешь: все изменения происходят в игре, ведомой детьми, и никакого отношения к событиям, происходящим в реальной жизни, не имеют. Для детей есть одна возможность выйти из круга своих игр – стать взрослыми, участвовать в общественной практике. Однако и здесь круг тех же самых имитаций действия, что и в детских играх, круг имитаций, затрагивающих теперь способ ведения дискурса, его экзистенциальные притязания, а не эффективность действия. Как и в играх детей, налицо разрыв между словом и делом и ребячья уверенность в подлинности происходящего. Реформирование предоставляет подобным имитациям великолепную возможность осуществляться снова и снова путём подмены реального действия связанной с ним дискурсивной практикой. Подобный фиктивный дискурс не устойчив: он вынужден постоянно менять свои формы с тем, что ретушировать остающуюся неизменной социальную действительность нищеты. В течение последних сорока лет в России и сопредельных государствах накоплен немалый опыт фиктивной дискурсивной практики, порождённый имитацией реформ, перекладыванием из пустого в порожнее. Вероятно, ресурс ведения подобных ничем не обеспеченных языковых игр может быть исчерпан, что называется, в одночасье. Однако и при этом нет никакой гарантии, что имитация действия станет действием и вместо целенаправленного действия общественная практика не будет подменена очередной имитацией по образцу дефолта или «революции роз».

            Понимание – пространство языковой игры. Представляя язык, для которого верно описание, данное Августином в гл. 1.8. «Исповеди», Л. Витгенштейн указывал, что язык должен служить делу установления понимания. Между тем известно, что не всякая языковая игра приводит к пониманию. Хотя прагматика действия не отделима от семантического поля, цель игры в самой игре. Будучи целостностью, состоящей из языка и тех видов деятельности, с которыми он сплетён, языковая игра разворачивается между двумя коммуникативными системами. Суть её в том, что на место «я» ставится другой: внутренний диалог выстраивается как диалог с другим, а сообщение другому возможно лишь при условии, если в другом мы стремимся увидеть самих себя. Подмена живого собеседника безликим манекеном, которому адресуются сообщения и ради которого осуществляются реформы, обнаруживается в безгласности манекена, в приписывании ему таких ответных фраз и реакций, что на самом деле не имеют и не могут иметь место в действительности. Это и есть фиктивная, т. е. вымышленная дискурсивная практика. Дискурс может быть действенным, связанным с осуществлением общественной практики лишь в том случае, если исходит из равноправия и равноценности собеседников в диалоге, различения позиций говорящего и слушающего и постоянной сообщаемости между ними – получении ответа от слушающего, выяснения того, как он понимает происходящее и нужно ли ему это. Для того чтобы преобразования осуществлялись на деле, а не на словах, реформы не должны «спускаться» сверху всемогущим «эго реформаторства»; они должны быть осознаны и – мы приходим к выводу А. И. Солженицына – разработаны «снизу» теми, на кого они направлены и кому предстоит с этим жить. Тем самым подлинное реформирование подразумевает многообразие форм общественной жизни, а не одну спасительную инструкцию на всю большую страну.

            Система понимания, описанная Августином, конечно же, не охватывает всего того, что мы зовём языком. Несомненно, что понимаем мы не столько слова, будто бы наделённые смыслом, имеющие значение, сколько типы их употребления, закодированные в орудиях языка – образцах поведения, жизни и деятельности. Слово как отдельный элемент языка вне практического употребления ничего не значащий, не имеющий референции симулякр. По словам М. Фуко, любое описание словаря на самом деле не что иное, как возвращение к полноте жизненного опыта. Представить себе язык, как точно сформулировал Витгенштейн, значит представить некоторую форму жизни. Именование действия «реформой», «национальным проектом», «прерогативой государственной политики» и т. п. само по себе не представляет ещё никакого хода в языковой игре. Понимание смысла, интенционально доминирующего в культуре, обозначает умение пользоваться дискурсивно двуединой и в то же время неразложимо-единой работающей семиотической структурой, когда знаковая система языка придаёт ход процессам кодировки (раскодировки) текстов-сообщений как реальная действенная сила, некоторая форма жизни, существующая в коллективе носителей.

            Бессмыслица возникает в результате неправильного употребления слов и высказываний. Невозможно построить онтологию несуществующих объектов, таких как «реформы», когда страна, сколько её не реформируй и как это не называй, «всё та же – лес да поле, да плат узорный до бровей». Однако необходимо знать пределы употребления понятий, постоянно расширяющиеся границы их образования. Дискурсивная практика – всегда не более чем игра, но это серьёзная игра в том смысле, что это игра с реальностью, находящейся за пределами языка. Её следует рассматривать как практику, навязываемую нами той реальности, которую мы признаём объективной, как насилие, совершаемое над вещами и вошедшим в привычку укладом жизни. Семиотическое пространство – многослойное пересечение различных текстов, вместе складывающихся в определенный пласт, со сложными внутренними соотношениями, разной степенью переводимости и пространствами непереводимости. Обнимая мир социума и природы, семиотическое пространство претендует на то чтобы вместить весь человеческий мир. Реальность, расположенная под этим пластом, организована разнообразными, а не одним-единственным языком: это могут быть как естественные, так и искусственные (машинные) языки, язык художественной литературы, театра, живописи, кино. Соотношения между ними, соотношения переводимого и непереводимого настолько сложны, что понимающему субъекту открываются как бы окна в семиотическом пласте – окна, распахнутые в реальность, находящуюся за пределами языка. С ней всё время «играет» мир семиозиса, динамическая природа которого, на наш взгляд, наиболее полно представлена понятием дискурсивной практики – совокупности анонимных исторических правил, всегда определённых во времени и пространстве, которые установили в данную эпоху и для данного социального, экономического или лингвистического пространства условия выполнения функции высказывания. Это одна из возможностей действенной дискурсивной практики, описанная М. Фуко, – в пределах уже заданного языка, когда дискурсы перекрещиваются между собой, соседствуют друг с другом, игнорируют или исключают друг друга. Смысловой взрыв – это другая возможность, дискурсивная по своей природе, но между тем превращающая несовместимое в адекватное, непереводимое в переводимое. Как правило, она реализуется на уровне индивидуального сознания за счёт пересечения разных смысловых пространств, порождающих новый смысл – новаторскую метафору, уникальный по своей значимости символ, политический лозунг. Получив жизнь на уровне индивидуального сознания, смысл выходит за его пределы и, как общезначимая ценность, способен овладевать массами: примером могут служить знаменитые апрельские тезисы В. И. Ленина или совершенно особый смысл, который получил оранжевый цвет в недавних политических событиях ближнего зарубежья.

            В области своего предметного употребления слово, в известном смысле, творит реальность. Для того чтобы слово имело смысл, произносящий или дающий его дополняет лингвистическую эстафету речевого применения сопряжённым с ней экстралингвистическим действием. Иначе слово оказывается пустым, как понятие «нынешний король Франции». В лекциях, прочитанных в Гарвардском университете в 1955 году, Дж. Остин сказал: «в любом случае необходимо, чтобы обстоятельства, в которых произносятся нужные слова, так или иначе соответствовали им, а во многих ситуациях необходимо также, чтобы сам говорящий или другие лица осуществляли к тому же некоторые другие “физические” или “умственные” действия или даже произносили ещё какие-нибудь слова». Сказанное Дж. Остином по отношению к перформативным высказываниям не теряет своего значения и по отношению к слову вообще. Мы можем говорить об истинности или ложности высказывания (например, «На улице идёт дождь»), если и только если умеем использовать его одинаковым образом. Даже если на улице нет дождя, а наш собеседник настаивает на своём, это ещё не значит, что он лжёт: быть может, он имеет в виду совсем другое, а это значит, дело совсем не в том, что он лжёт, а в том, что мы не понимаем друг друга. Оценка, которую мы выставляем ему, обусловлена нашей понятийной системой и имеет смысл и значение только для посвящённых в неё. Не исключено, что наш собеседник может понимать, что мы называем его лжецом, но не знать, почему. Так, ребёнок-реформатор продолжает свои игры с социальными институтами, ожидая повышения жизненного уровня широких слоёв населения и не понимая, почему затянувшаяся эпоха перемен не совместима с уверенностью в завтрашнем дне. Он не знает, не желает  и не может знать действительного собеседника, а не манекена, ведь в его игре говорит только он сам, говорит как от имени адресанта, так и от имени адресата. Знание же это умение обращаться определённым образом с понимаемым содержанием: использовать его в собственном мышлении, в разговоре с самим собой и быть готовым на практике убедить в этом других. Заявление о том, что «На улице идёт дождь», означает сообщение, заключающее в себе обязательство: «Вы можете положиться на меня в этом, ссылаться на моё слово, если возьмёте зонт или наденете плащ». Лицо, высказывающее суждение, имеет определённое намерение, один из аспектов которого – сдержать обещание, отвечать за данное слово, следуя в игровой деятельности законам природы.

            Отечественная практика реформизма под коммунистическими, а ныне либеральными лозунгами человеколюбия и гуманизма обнаружила полную беспомощность перед закоснелым миром нищеты и такое же полное непонимание и неприятие этим миром осуществляемой реформаторами дискурсивной практики (достаточно вспомнить политические анекдоты советских времён, объяснения новейшего реформизма Е. Т. Гайдаром, призывы голосовать сердцем, а не умом). Реформаторы и реформируемая социальная реальность будто бы говорят на разных языках: не случайны попытки командной «модернизации» самого языка от новояза большевиков до плебейского упрощения в угоду безграмотной части общества, в силу чего фиктивными становятся и результаты, и процесс реформирования. Филологами и философами культуры высказано мнение, что язык создаёт свой мир. Подобно тому, как в архитектуру византийского храма Св. Софии вошли колонны, извлечённые из античных руин Эфеса и Баальбека, а в христианские «центоны» – строки античных поэтов, идеи Платона и Аристотеля оформили господствующую идеологию средневекового мира и вместе с христианством пережили смену империй и царств Нового времени. По мнению Х. Л. Борхеса, все люди делятся на последователей Платона и Аристотеля и даже не подозревают об этом. Со своей стороны, заметим, что все люди, конечно же, не могут иметь отношения к платонизму или аристотелизму в их современных формах. Однако дискурсивная практика такова, что мы можем приписать человеку то или иное значение – в данном случае, быть последователем Платона или Аристотеля, даже если он сам не подозревает об этом. Мы втягиваем его в то семиотическое пространство, какому принадлежим сами, и тем самым награждаем характеристиками, неведомыми и в действительности прежде не свойственными индивидуальности нашего собеседника, ведь носителем известной философии наш собеседник становится, что называется, у нас на глазах, в процессе живой коммуникации с нами. Для нас это тот самый случай, когда лицо и слова неразделимы: мы читаем собеседника как целостный текст, принадлежащий знакомой нам предметной области. В случае фиктивной дискурсивной практики, столь обычной для реформизма, человек уподобляется малозначащему обрывку очередного циркуляра из контекста эпохи перемен. Тот же, кто не желает участвовать в подобных играх, сохраняет молчание и старается никоим образом не проявлять своего отношения, хотя сама немота выразительнее красноречия свидетельствует об определённом отношении к происходящему. Драму «Борис Годунов» А. С. Пушкин завершает ремаркой «Народ безмолвствует» – грозным предзнаменованием смутного времени и раскола.